К вопросу о принципах ведения корпоративных реестров

Если тематика государственной регистрации в сфере недвижимости отнюдь не обделена вниманием в отечественной литературе, то проблемам в сфере регистрации, возникающим в корпоративном праве, повезло намного меньше. Более того, нередко спорные вопросы предлагают решать за счёт подходов, выработанных для реестра недвижимости, что как минимум требует критического осмысления.

Цель настоящей статьи состоит в том, чтобы обозначить вопросы, связанные со спецификой ведения именно корпоративных реестров, а также оценить возможность применения при ответе на них тех принципов из сферы недвижимости, которые иногда претендуют на универсальное значение для всех систем регистрации.

Кроме того, автор ставит вопрос о возможности применения теории видимости для решения проблем, возникающих в связи с внесением в корпоративные реестры записей о создании, реорганизации и ликвидации юридического лица, о принадлежности доли участия и о полномочиях директора, а также разбирает условия, при которых третьи лица могут полагаться на реестровую видимость в соответствующих случаях.

 

1. Введение

Общая проблематика, связанная с ведением корпоративных реестров, т.е. единого государственного реестра юридических лиц (далее – ЕГРЮЛ) и реестров акционеров (далее – корпоративные реестры), в российской литературе получает незаслуженно мало внимания. Несмотря на наличие работ, посвящённых отдельным вопросам, возникающим в данной сфере (в частности, о наличии полномочий у директора, незаконно включённого в ЕГРЮЛ; о возможности добросовестного приобретения доли (акций) от неуправомоченного отчуждателя и др.), общие исследования, анализирующие принципы регистрации в сфере корпоративного права, фактически отсутствуют.

В тех же редких случаях, когда указанная общая проблематика удостаивается внимания, ответы на многие вопросы даются достаточно схематично, на базе решений, выработанных в сфере ведения реестра недвижимости, но без рассмотрения ряда особенностей, характерных именно для корпоративных реестров. Например, Р.С. Бевзенко в своей статье об истории и теории «торговой регистрации» и «торговых реестрах» (под которыми автор понимает в том числе ЕГРЮЛ) лишь мимоходом анализирует специфику корпоративных отношений, не погружаясь глубоко в разбор имеющейся доктрины и судебной практики.

Конечно, невозможно спорить с тем, что многие принципиальные решения, исторически намного более разработанные в сфере регистрации недвижимости, логично распространять и на проблемы, возникающие в связи с ведением корпоративных реестров. И в этом смысле следует полностью поддержать Р.С. Бевзенко в стремлении пользоваться богатыми наработками из сферы недвижимости при анализе вопросов, связанных с «торговыми реестрами» и системами регистрации, равно как и в попытке выделить некоторые универсальные принципы регистрации.

В конце концов сама регистрация в каждой из рассматриваемых сфер преследует главным образом одну и ту же цель в виде обеспечения публичной достоверности записей, т.е. создания системы, на которую могли бы полагаться добросовестные участники оборота. Однако самое важное заключается в том, чтобы выявить такие принципы, которые действительно являются общими для разных сфер регистрации. Как следствие, необходимо постараться избежать простого копирования подходов, выработанных в сфере недвижимости, – своеобразной «ЕГРН-центричности» анализа, поскольку такой подход вряд ли может рассматриваться в качестве оптимального способа решения проблем, возникающих в сфере корпоративного права. Более того, многие вопросы, связанные с публичной достоверностью реестра, условиями её действия, её ограничениями и т.д., по-видимому, должны разбираться в рамках более общей проблематики видимости (права) (Rechtsschein), которая отнюдь не исчерпывается сферой регистрации, о чём подробнее будет сказано ниже.

Настоящая статья не претендует на то, чтобы дать исчерпывающие ответы на все вопросы, возникающие в связи с ведением корпоративных реестров. Мы лишь постараемся наметить ключевые проблемы с регистрацией, требующие учёта корпоративно-правовой специфики, и тем самым обосновать необходимость перехода от «ЕГРН-центричности» к выделению более общих принципов регистрации.

Сначала в первом приближении мы рассмотрим релевантность общих принципов из сферы недвижимости для ведения корпоративных реестров (и уточним, о каких реестрах идёт речь) (раздел 2). Затем мы рассмотрим то, какие принципы ведения реестра должны применяться в отношении следующих типов записей: запись о создании, реорганизации и ликвидации юридического лица (раздел 3), запись о принадлежности доли участия (раздел 4) и запись о полномочиях директора (раздел 5). После этого мы попробуем сделать некоторые основные выводы (раздел 6).

Отдельно оговоримся, что в рамках настоящей статьи нас будут прежде всего интересовать хозяйственные общества (ООО и АО) как наиболее распространенная форма корпораций, участвующих в коммерческом обороте. Однако большинство выводов, обоснованных ниже, могут быть равным образом актуальны и для юридических лиц, имеющих иную организационно-правовую форму. Кроме того, мы будем нередко использовать понятия «участник» и «акционер» в качестве взаимозаменяемых, поскольку по многим вопросам, изложенным в настоящей статье, принципиальных различий между ООО и АО быть не может (например, касательно записей в ЕГРЮЛ о создании корпорации или о полномочиях директора). В то же время мы будем специально останавливаться на тех отличиях между ООО и АО, которые связаны с разницей между ЕГРЮЛ и реестром акционеров, а также с особенностями соответствующего нормативно-правового регулирования.

 

2. Проблема выделения общих принципов регистрации, применимых к корпоративным реестрам

 

2.1. ЕГРЮЛ и реестр акционеров

Прежде всего следует ответить на вопрос о том, в какой степени ведение реестра акционеров может подчиняться тем же самым правилам и принципам, что и ведение ЕГРЮЛ. Нормативно-правовая подоплёка этого вопроса состоит в том, что ст. 8.1 ГК, регулирующая общие вопросы регистрации прав на имущество, формально говорит о государственной регистрации. Как следствие, могут возникнуть сомнения в отношении того, в какой степени данная норма может применяться к реестрам акционеров, которые ведутся частными субъектами на основании договора с корпорацией (реестродержателями), а не с государственными органами.

Указанные сомнения должны быть развеяны.

Во-первых, формулировки, использованные в ст. 8.1 ГК, не отличаются особой элегантностью или точностью. Так, в п. 1 ст. 8.1 ГК речь идёт о государственной регистрации «прав, закрепляющих принадлежность объекта гражданских прав определённому лицу».

Вряд ли до конца верно считать, что, например, доля в ООО является «объектом гражданских прав» – в доле воплощается набор прав и обязанностей, вытекающих из соглашения о ведении общего дела в форме корпорации (особого товарищеского соглашения). Иными словами, чересчур буквальное прочтение ст. 8.1 ГК в принципе вряд ли заслуживает поддержки. Из этого исходит и судебная практика, распространяющая действие ст. 8.1 ГК и на такую регистрацию, которая касается долей в ООО.

Как следствие, употребление законодателем в ст. 8.1 ГК термина «государственный» тоже не стоит интерпретировать излишне буквально. Следует толковать данную норму таким образом, что изложенные в ней правила применяются к реестрам, предусмотренным и урегулированным законодателем. Реестр акционеров, очевидно, представляет собой пример такого реестра, который должен вестись строго по правилам, установленным в законе и подзаконных нормативных актах. Более того, само ведение реестра акционеров доверено только таким лицам (реестродержателям), которые обладают специальной лицензией, выдаваемой государством, и состоят в саморегулируемой организации. Нарушение такими частными лицами положений законодательства, регулирующих ведение реестра, влечёт, помимо прочего, потенциальное привлечение к административной ответственности. Иными словами, мыслимо говорить о своеобразной приватизации части публичных функций, связанных с ведением реестра. Это даёт ещё меньше оснований считать, что нормы ст. 8.1 ГК должны толковаться узко и не могут применяться к ведению реестра акционеров (поскольку иное не установлено законом – п. 10 ст. 8.1 ГК).

Во-вторых, вызывает сомнения идея о том, что имеется какое-то догматическое или политико-правовое обоснование для того, чтобы реестр акционеров и ЕГРЮЛ велись согласно разным принципам. Например, возьмём вопрос о сфере действия принципа внесения.

В случае как с долями, так и с акциями ГК исходит из того, что по общему правилу приобретатель получает титул в момент внесения записи в реестр, будь то ЕГРЮЛ или реестр акционеров (п. 2 ст. 8.1 и п. 2 ст. 149.2 ГК). В то же время в п. 2 и 4 ст. 8.1 ГК прямо предусмотрены ситуации, когда право может возникать, изменяться или прекращаться независимо от внесения записи в реестр. В таком случае часто говорят о наличии исключения из принципа внесения. Классическим примером является переход права в рамках универсального правопреемства при наследовании или реорганизации: право переходит к сукцессору независимо от внесения записи в реестр. Как следствие, судебная практика однозначно исходит из того, что титул на долю переходит к универсальному правопреемнику не с момента внесения записи в ЕГРЮЛ, а в соответствии с общими правилами о правопреемстве.

В то же время в ст. 149.2 ГК, в отличие от ст. 8.1 ГК, не содержится никаких оговорок о том, что принцип внесения не всегда применяется при переходе прав на акции. Означает ли это, что, например, наследник приобретёт титул на акции, в отличие от доли в ООО, не ретроспективно с момента открытия наследства (п. 4 ст. 1152 ГК), а только после внесения записи в реестр акционеров?

Ответ должен быть, без сомнений, отрицательным. Не может быть никакого обоснования для того, чтобы в данном вопросе подчинять ведение реестра иным правилам, нежели ведение ЕГРЮЛ. Иначе может получиться так, что при наследовании долей и акций в рамках одной группы компаний наследник будет становиться участником в ООО с одного момента времени, а акционером в АО – с другого. Едва ли такое различие можно признать логически обоснованным или справедливым. Судебная практика и доктрина также исходят из того, что в случае с реестром акционеров принцип внесения имеет свои пределы, а потому, например, переход титула на акции при наследовании происходит независимо от его регистрации.

Как следствие, часть правил, изложенных в ст. 8.1 ГК, должна распространяться и на такой (не вполне «государственный») реестр, как реестр акционеров. Из этого, очевидно, исходила и Концепция развития законодательства о юридических лицах, которая предлагала единые решения для проблем, возникающих в сфере регистрации юридических лиц, для ЕГРЮЛ и реестра акционеров. Тем не менее вопрос о степени применимости к реестру акционеров всех тех же принципов, что действуют для ЕГРЮЛ, будет отдельно рассмотрен ниже (см. раздел 2.2).

В целом же следует констатировать, что корпоративные реестры должны в общем вестись по единым правилам, установленным ст. 8.1 ГК, но не без определённых изъятий, обусловленных спецификой соответствующих записей и особенностями реестров. Однако такие изъятия не должны создавать иллюзию невозможности распространения на записи в реестре акционеров общих принципов, таких как принцип внесения и принцип публичной достоверности.

 

2.2. Возможность выделения общих принципов регистрации

Многие принципы ведения реестра, традиционно выделяемые в сфере недвижимости в современной российской литературе, в определённой степени применимы и к корпоративным реестрам. Однако требуется известная осторожность при объявлении их имеющими общий характер и распространении на сферу корпоративного права без каких-либо оговорок.

 

2.2.1. Принцип внесения vs принцип противопоставимости

Во-первых, речь идёт о принципе внесения, уже упоминавшемся выше. В сфере корпоративного права, как и в сфере недвижимости, юридический эффект часто связан именно с внесением записи в реестр. В то же время данный принцип не должен абсолютизироваться, поскольку он имеет строго определённую сферу действия. Принцип внесения работает тогда, когда речь идёт о регистрации:

(а) субъектов (юридических лиц) и

(б) передачи прав (в том числе прав на недвижимость, доли, акций).

Однако о применении принципа внесения не приходится вести речь в целом ряде ситуаций.

Во-первых, как уже упоминалось выше, принцип внесения не касается ряда случаев, когда внесение записи в реестр лишь подтверждает уже сложившееся вне реестра правовое положение (например, переход прав на долю в дочернем обществе в связи с состоявшейся реорганизацией основного общества).

Во-вторых, рассматриваемый принцип неприменим тогда, когда вносятся записи не о субъектах или правах, а о некоторых иных фактах, имеющих юридическое значение. Это особенно характерно для фактов, касающихся деятельности юридического лица – например, наделения генерального директора полномочиями, изменения устава или места нахождения юридического лица. В подобных ситуациях наличие государственного реестра выполняет лишь функцию обеспечения противопоставимости третьим лицам правовых ситуаций, возникающих из соответствующих фактов. В известном смысле в таком случае принцип внесения заменяется принципом противопоставимости.

Так, в соответствии с абз. 2 п. 2 ст. 51 ГК по общему правилу юридическое лицо не вправе в отношениях с лицом, полагавшимся на данные ЕГРЮЛ, ссылаться на данные, не включённые в указанный реестр, а также на недостоверность данных, содержащихся в нём. Отсюда следует, что в отношениях с лицом, которое не полагалось на соответствующую запись в ЕГРЮЛ, так как знает о её недостоверности, или которому известно о фактах, не включённых ЕГРЮЛ, корпорация, напротив, может ссылаться на соответствующие обстоятельства.

Например, за счёт внесения в реестр сведений о том, кто именно является генеральным директором, наличие у него полномочий может быть легче противопоставлено третьим лицам – однако невнесение таких сведений никоим образом не означает, что директор полномочиями не обладает (подробнее см. в разделе 5). Аналогичным образом регистрация изменений в устав лишь делает соответствующие его положения противопоставимыми третьим лицам, но для участников и самой корпорации такие изменения вступают в силу сразу после их одобрения (п. 6 ст. 52 ГК).

Из этого вообще-то стоило бы сделать вывод, что принцип внесения вряд ли может претендовать на роль универсального принципа в сфере регистрации. В то же время в тех сферах, где он применяется (главным образом регистрация юридических лиц или перехода прав), он, конечно, играет фундаментальную роль в российском праве. Это становится особенно очевидным применительно к корпоративным правам, поскольку даже в случаях, когда они переходят без внесения записи в реестр (наследование, реорганизация), их реализация оказывается невозможной до регистрации правопреемника в качестве участника корпорации (подробнее см. раздел 4.1).

 

2.2.2. Принцип легалитета

В российской литературе принцип легалитета обычно понимается таким образом, что лицо, ведущее реестр, в той или иной степени должно осуществлять проверку законности основания для внесения записи в реестр.

В сфере корпоративного права действие данного принципа имеет известную специфику.

Во-первых, в ряде случаев внесение информации в ЕГРЮЛ осуществляется на основании исключительно prima facie проверки регистратором законности основания для внесения сведений в ЕГРЮЛ – например, содержания устава, решения о назначении директора и т.д.

Во-вторых, в некоторых ситуациях подобная prima facie проверка со стороны регистратора следует за нотариальным удостоверением соответствующей сделки – например, сделки, направленной на отчуждение доли в ООО (абз. 1 п. 11 ст. 21 Закона об ООО), решения собрания об увеличении уставного капитала (п. 3 ст. 17 Закона об ООО), заявления о выходе из ООО (ст. 26 Закона об ООО) и т.д.

В-третьих, в ситуации с передачей акций принцип легалитета носит весьма усечённый характер: в реальности реестродержатель лишь prima facie проверяет наличие полномочий на подачу распоряжения в отношении акций, но не анализирует ни законность обязательственно-правового основания для распоряжения, ни основание титула отчуждателя. Аналогичный подход должен был бы применяться и в сфере нотариального удостоверения передачи доли, если бы в Законе об ООО вполне последовательно была проведена идея о том, что удостоверяются исключительно распорядительные сделки в отношении долей.

Указанные особенности ведения корпоративных реестров заставляют поставить под сомнение традиционное понимание принципа легалитета как обязательной проверки законности основания для внесения записи. Такая проверка действительно может в ограниченном порядке происходить тогда, когда речь идёт об отдельных видах регистрации – например, при регистрации юридического лица как субъекта права. Однако в случае со сделочной передачей права регистратору вообще-то достаточно удостовериться в том, что тот, кто распоряжается титулом, имеет соответствующее право в соответствии с реестром.

Хотя в литературе иногда высказываются сомнения в отношении возможности публичного доверия к подобной системе ведения реестра, их вряд ли можно считать вполне обоснованными. Данный фактор никак не сказывается ограничивающим образом на обороте акций в России, а также не видоизменяет объём юридической проверки чистоты титула, проводимой покупателем, в сравнении с приобретением долей в ООО. Кроме того, нельзя сказать, что ограниченность проверки законности распоряжения акциями влечёт возникновение в судах шквала споров в отношении принадлежности акций. Количество таких споров (например, в части реализации преимущественного права покупки) невелико в сравнении с числом споров в отношении долей в ООО (хотя, конечно, здесь должна делаться поправка на преобладание ООО как основной формы ведения бизнеса в России).

В любом случае отсутствие полного легалитета применительно к ведению реестра акционеров не может служить основанием для признания такого реестра «не заслуживающим доверия»: достаточно иллюзорно рассчитывать, что лицо, ведущее реестр, сможет полноценно проверить законность сделки, лежащей в основе записи, вносимой в реестр. Речь в любом случае будет идти лишь о prima facie проверке, а потому вполне резонно ставить вопрос о том, что такая prima facie проверка должна касаться только распорядительной власти, а не каких-либо иных обстоятельств, лежащих за рамками распорядительной сделки.

Таким образом, если легалитет и может претендовать на статус универсального регистрационного принципа, то только при условии отказа от его традиционного понимания (которое вряд ли имеет под собой веские основания применительно к отдельным аспектам регистрации в сфере юридических лиц).

 

2.2.3. Принцип открытости

Очевидно, что принцип открытости играет разную роль в случае с разными корпоративными реестрами. В отношении ЕГРЮЛ он действительно применяется в полном объёме: любое лицо может получить выписку в отношении юридического лица, откуда ему будет видна помимо прочего информация об участниках ООО, генеральном директоре, месте нахождения юридического лица и т.д. Равным образом любой участник оборота может получить копию зарегистрированного устава юридического лица.

В то же время реестр акционеров АО не является открытым источником информации, к которому любое третье лицо может получить доступ. Является ли это поводом считать реестр акционеров «неполноценным»?

С одной стороны, конечно, неоткрытость любого реестра является несколько аномальной ситуацией: третьи лица не могут самостоятельно убедиться в том, кто именно является акционером корпорации. С другой стороны, создаёт ли это реальные трудности для оборота прав, учитываемых в неоткрытом реестре? По-видимому, нет: сделки с акциями не вызывают никаких дополнительных вопросов у участников оборота в сравнении со сделками с иными объектами (включая недвижимость или доли в ООО). Покупатель в таком случае полагается на выписку из реестра, которую для него получает продавец как акционер АО. Сам по себе тот факт, что выписку из реестра в такой ситуации получает продавец, а не покупатель, никак не влияет на проведение дополнительных проверок или их глубину (и, как будет показано ниже, в любом случае такая глубина оказывается значительно ниже, чем в случае с покупкой недвижимости, несмотря на полную открытость ЕГРН).

Таким образом, принцип открытости не является в одинаковой степени свойственным всем корпоративным реестрам (что позволяет поставить под сомнение верность его выделения в качестве универсального принципа регистрации вообще).

 

2.2.4. Принцип специалитета

В доктрине нередко выделяют особый принцип регистрации – принцип специалитета, суть которого в том, что «реестр ведётся на основании так называемого пообъектного принципа», а «объект недвижимости в том виде, в каком он описан в реестре, должен соответствовать тому виду, в каком он существует в действительности».

Существуют сомнения, что данный принцип может претендовать на универсальность, поскольку он изначально был сформулирован лишь применительно к недвижимости. Вряд ли можно согласиться с Р.С. Бевзенко в том, что «в части регистрации прав на долю в уставном капитале общества с ограниченной ответственностью… можно увидеть объектный принцип». ЕГРЮЛ не содержит записей о долях в ООО как отдельных объектах прав – система записей в ЕГРЮЛ в действительности выстроена на основе «посубъектного» (а не «пообъектного») принципа: сведения о доле участия в капитале ООО содержатся в рамках записи в ЕГРЮЛ о соответствующем ООО.

Таким образом, принцип специалитета в том виде, как он описывается в литературе, вряд ли может быть признан универсальным для всякого реестра. Кроме того, даже если воспринимать рассматриваемый принцип иначе и видеть в нём указание на необходимость того, чтобы реестр обладал некоторой структурой (в его основе лежала определённая система классификации записей), возникают серьезные сомнения в теоретической ценности выделения такого принципа.

 

2.2.5. Принцип старшинства

В качестве ещё одного принципа ведения реестра в литературе иногда выделяют принцип старшинства, который хотя и не зафиксирован прямо в ст. 8.1 ГК, может выводиться из более частных норм, закреплённых, в частности, в ст. 342, 342.1, 398 ГК. Суть данного принципа в том, что записи, внесённые ранее по времени, имеют приоритет перед записями, внесёнными позднее.

При всей справедливости сути принципа старшинства представляется, что он вряд ли имеет прямое отношение к системе ведения реестра. Кажется, что на самом деле речь должна идти о более общем принципе, воплощённом в латинской максиме qui prior est tempore, potior est jure (кто раньше во времени, тот сильнее в праве). Данный принцип действительно применяется в определённых правовых институтах (в частности, при определении старшинства залогов или приоритета при истребовании вещи в качестве исполнения в натуре), однако он существует независимо от системы регистрации прав, поскольку имеет более общий характер. Поэтому рассматриваемый принцип вряд ли может быть признан именно началом ведения реестра, тем более что он в любом случае актуален только для отдельных типов регистрационных записей.

 

2.2.6. Принцип публичной достоверности

Наконец рассмотрим принцип публичной достоверности реестра. Как представляется, именно он и только он мог бы претендовать практически на полную универсальность для всех видов реестров, включая корпоративные реестры (по крайней мере в рамках негативных систем регистрации, где возможен разрыв между реестровой видимостью права и внереестровой реальностью).

Суть принципа состоит в том, что участники оборота могут полагаться на то, что (а) внесённая в реестр запись соответствует действительности (позитивная достоверность) и (б) не внесённая в реестр запись отсутствует (негативная достоверность), если только такие участники не являются недобросовестными, т.е. в случае ошибочности записи не знают и не должны об этом знать. Таким образом, публичная достоверность реестра позволяет третьим лицам быть уверенными в том, что, например, лицо, указанное в соответствующем реестре: (а) (в случае с юридическими лицами) существует, (б) имеет право на недвижимость или долю в корпорации, (в) обладает полномочиями представлять юридическое лицо в обороте и т.д. С этой точки зрения принцип публичной достоверности создаёт ключевую предпосылку для того, чтобы полагание третьего лица на данные реестра предполагалось добросовестным. Исключение составляют случаи, когда такое лицо знает (или должно знать) об ошибочности записи, т.е. не может добросовестно полагаться на реестр (о чём речь пойдет ниже). В таком понимании принцип публичной достоверности в равной степени применим к различным реестрам, включая ЕГРН, ЕГРЮЛ, реестры регистрируемой интеллектуальной собственности и т.д.

Ключевое значение принцип публичной достоверности приобретает тогда, когда запись, внесённая в реестр, не соответствует внереестровому положению дел. Например, лицо значится в ЕГРЮЛ в качестве обладателя доли в ООО, однако в реальности приобрело её на основании ничтожной сделки. В такой ситуации возникает расхождение между видимостью права, сформированной реестром, и реальностью права, существующей вне реестра. Принцип публичной достоверности в таком случае позволяет третьему лицу положиться на видимость права, несмотря на указанное расхождение. Например, публичная достоверность записи в реестре позволяет третьему лицу:

(а) приобрести (при выполнении ряда условий) титул на долю в ООО, несмотря на то что контрагент в действительности таким титулом не обладал (см. раздел 4.2),

(б) заключить договор с корпорацией, хотя подписавшее его от имени корпорации лицо в действительности не являлось генеральным директором (см. раздел 5), и т.д.

Видимость права в таких случаях заменяет в юридическом составе, из наличия которого добросовестно исходит третье лицо, реальную наличность права (однако все остальные элементы соответствующего состава должны наличествовать, поскольку видимость права не может излечить, например, иные дефекты обязательственных или распорядительных сделок, заключаемых между видимым правообладателем и третьим лицом).

Хотя в литературе иногда ведут речь о «догматической стройности конструкции публичной достоверности», это, конечно же, не так – ни о какой стройности здесь говорить не приходится. Напротив, принцип публичной достоверности, как и вся теория видимости, представляет собой один из ключевых случаев отхода от стройности правового формализма в пользу защиты доброй совести. В отсутствие принципа публичной достоверности в российской системе негативной регистрации собственник вещи или участник корпорации всегда имел бы возможность отобрать вещь или долю у третьего лица, если только оно не приобрело её на основе последовательной цепочки законных сделок. Принцип же публичной достоверности позволяет такому третьему лицу приобрести право, хотя реальный внереестровый правообладатель ему такого права не передавал.

В этом смысле теория видимости представляет собой яркую аномалию: в угоду идеям справедливости или эффективности (чаще всего находящим свое выражение в утверждении о необходимости абстрактной защиты оборота или защиты конкретного приобретателя) правопорядок придаёт больший вес видимости права, нежели реальности,. По сути, объективное право в таком случае санкционирует отказ от следования строгой форме (у субъекта нет полномочий на заключение сделки) в пользу защиты извинительной ошибки, вызванной видимостью права (контрагент полагается на видимость таких полномочий).

В то же время крайне важно подчеркнуть, что публичная достоверность реестра с рассматриваемой точки зрения представляет собой лишь один из источников видимости права, на которую могут полагаться третьи лица.

Такую же роль, какую играет публичный реестр, в ряде случае имеют иные факты, которым правопорядок приписывает легитимационную функцию. Классические примеры – это видимость:

– права собственности, возникающая из факта владения движимой вещью;

– полномочий представителя, вытекающая из факта обладания доверенностью (falsus procurator) (п. 2 ст. 189 ГК);

– наличия права требования, возникающая из обладания ценной бумагой на предъявителя;

– управомоченности изначального кредитора до момента извещения должника о произошедшей уступке права требования (п. 3 ст. 382 ГК);

– принадлежности прав конкурсного кредитора, следующая из реестра конкурсных кредиторов, и т.д.,

Во всех указанных случаях правопорядок защищает того, кто полагается на видимость права, хотя бы эта видимость и не соответствовала правовой реальности, т.е. хотя бы и была совершена извинительная ошибка в отношении реальности права на стороне контрагента. С этой точки зрения публичная достоверность реестра – это всего лишь один из инструментов создания видимости права (пусть и способный вызвать наибольшее доверие у участников оборота). Поэтому точнее всего было бы рассматривать вопросы публичной достоверности не отдельно для решения проблем в сфере регистрации, а в комплексе с иными случаями, когда правопорядок приравнивает видимость права к наличию права. Впрочем, к сожалению, теория видимости в российском праве до сих пор не получила глубокой общей проработки за пределами проблематики регистрации недвижимости, ценных бумаг и отношений представительства – поэтому на сегодняшний день обозначенная выше задача представляется крайне затруднительной.

Условия для полагания на реестровую видимость. Правопорядок в ряде случаев обусловливает возможность третьих лиц полагаться на видимость права вообще и в частности на публичную достоверность реестра выполнением ряда требований.

Во-первых, универсальным условием является то, что третье лицо должно действительно полагаться на видимость права. Если такому третьему лицу известно о недостоверности соответствующего легитимационного факта, включая запись в реестре, то такое лицо для данных целей является недобросовестным (далее – фактор недобросовестности), а потому ни о каком полагании на видимость права речи идти не может.

Весьма распространённой является точка зрения, что в теории видимости права одновременно объединяются два элемента: наличие видимости (например, ввиду записи в реестре), а также добросовестность полагающегося на эту видимость. Более точно было бы считать, что недобросовестность (т.е. наличное или вменённое знание о недостоверности легитимационного факта, следующее из обстоятельств, лежащих за рамками легитимационного факта) является лишь препятствием для того, чтобы полагаться на видимость.

Кроме того, в отдельных случаях правопорядок предъявляет дополнительные требования к тому, что должен сделать участник оборота, чтобы не считаться недобросовестным, т.е. чтобы ему не было вменено знание о недостоверности легитимационного факта, и он имел возможность полагаться на него. В частности, применительно к сделкам с недвижимостью суды чрезвычайно строго относятся к тому, что именно должен проверить приобретатель для того, чтобы считаться добросовестным.

Как абсолютно справедливо указывает Р.С. Бевзенко, такое предъявление дополнительных требований к тем шагам, которые должен предпринять добросовестный приобретатель для того, чтобы удостовериться в отсутствии дефектов в праве контрагента, значительно ослабляет принцип публичной достоверности. Участники оборота оказываются лишёнными возможности полноценно полагаться на реестр, изучение которого перестаёт служить предпосылкой для добросовестности (поскольку обоснование добросовестности теперь требует проведения самостоятельной обстоятельной проверки действительности сведений, содержащихся в реестре). Что любопытно, применительно к корпоративным реестрам, как будет показано ниже, от участников оборота обычно не требуется совершения дополнительных шагов в рамках проверки того, что запись в реестре неверна, для признания их добросовестными. Это, кстати, показывает, что с практической точки зрения публичная достоверность имеет разные границы для ЕГРН и ЕГРЮЛ (а вернее, несколько отличаются предпосылки для того, чтобы субъекты могли полагаться на реестровую видимость права).

Во-вторых, нередко ведут речь о том, что публичная достоверность не в полной мере защищает таких участников оборота, которые, хотя и не являются недобросовестными, но приобретают право, полагаясь на видимость его наличия у контрагента, на безвозмездной основе (далее – фактор безвозмездности). Данный общий тезис, по-видимому, выводится из частного случая применения теории видимости права, а именно из того, что собственник в любом случае может истребовать вещь у безвозмездного приобретателя (п. 2 ст. 302 ГК).

В-третьих, в качестве ещё одного общего ограничения сферы действия публичной достоверности предлагается рассматривать такие случаи, когда запись в реестре появилась помимо воли соответствующего управомоченного лица (далее – фактор «помимо воли»). В основе данной идеи, очевидно, лежат в первую очередь правила о виндикации: несмотря на добросовестное полагание приобретателя вещи на видимость права у её отчуждателя, вещь может быть истребована собственником, если та утеряна, похищена или выбыла из его владения иным путём помимо воли.

Если первый из рассмотренных выше факторов, ограничивающих публичную достоверность реестра – фактор недобросовестности, – вполне может рассматриваться в качестве универсального ограничения видимости права (действительно, сложно обосновать возможность полагаться на видимость легитимационного факта со стороны такого лица, которое знает или должно знать о его ошибочности), то универсальность второго и третьего факторов представляется намного более спорной.

Как убедительно доказывает А.М. Ширвиндт, невозможно найти какое-либо стройное обоснование того, почему утрата владения (фактического или книжного) помимо воли изначального субъекта права лишает третьих лиц возможности полагаться на видимость права. Это можно было бы попробовать объяснить через то, что в такой ситуации реальному правообладателю невозможно вменить в вину возникновение видимости права на стороне иного лица (ведь он не передавал владение арендатору или хранителю, а утратил его в результате вероломства вора). Однако совершенно неясно, почему это может служить абсолютным ограничением для защиты интересов третьего лица, полагавшегося на видимость права: ведь такое полагание зачастую будет совершенно одинаковым вне зависимости от того, утрачено ли владение было по воле или помимо воли первоначального правообладателя.

По-видимому, ограничение действия теории видимости права вообще и публичной достоверности в частности за счёт фактора «помимо воли» можно объяснить лишь за счёт того, что данный конкретный правопорядок, взвешивая интересы истца и ответчика, приходит к выводу о том, что именно этот фактор позволяет добиться наибольшей справедливости/эффективности при разрешении спора или иных соображений. Однако универсальность такого решения для всех ситуаций расхождения между видимостью и реальностью права, естественно, не может не вызывать сомнений и в любом случае не должна восприниматься как данность. Например, в Германии подлежит защите добросовестное полагание третьего лица на отсутствие записи в реестре независимо от причин такого отсутствия (например, того, что судом, осуществляющим регистрационные действия, была допущена ошибка). Кроме того, с точки зрения российского права очевидным примером в данной связи является невозможность виндикации от добросовестного приобретателя ценных бумаг на предъявителя (п. 3 ст. 302 ГК) вне зависимости от обстоятельств их выбытия из владения действительного правообладателя.

Равным образом возникают вопросы в отношении универсальности того, чтобы защита третьего лица, полагавшегося на видимость права, была ограничена случаями, когда такое полагание выразилось в возмездных действиях. Так, в Германии подлежит защите даже безвозмездный добросовестный приобретатель. Для добросовестного третьего лица видимость права (в том числе реестровая) остаётся абсолютно одинаковой вне зависимости от того, совершает оно возмездную или безвозмездную сделку. Более того, вполне возможно, что, хотя третье лицо и не осуществляет никакого предоставления в пользу субъекта, на стороне которого имеется видимость права, такое третье лицо тем не менее (а) несёт существенные расходы в связи с заключением договора и/или (б) на момент подачи иска уже не обладает тем, что оно получило по договору. В такой ситуации справедливость лишения третьего лица возможности полагаться на публичную достоверность реестра не может не вызывать вопросы.

По-видимому, следует признать, что выбор факторов, подлежащих учёту при возникновении расхождения между видимостью и реальностью права, основывается на случайном политико-правовом выборе в пользу определённого баланса интересов, который правопорядок считает справедливым или эффективным применительно к конкретному типу регистрации или даже казусов в связи с регистрацией. При этом те факторы, которые влияют на достижение такого баланса в случае с одним казусом (например, безвозмездность приобретения вещи, не препятствующая её виндикации несмотря на добросовестное полагание на реестр), совершенно не обязательно должны иметь значение при решении другого казуса, так как мы имеем дело не с поиском ответа на догматический вопрос, а с выбором меньшего из нескольких зол (притом в известной мере случайным выбором). Иными словами, тот факт, что от безвозмездного приобретателя можно виндицировать вещь, совершенно не обязательно означает, что безвозмездность должна играть такую же роль при полагании на видимость права в иных случаях. Все соответствующие факторы должны взвешиваться самостоятельно для целей нахождения правопорядком того самого баланса интересов, основанного на волюнтаристских представлениях о справедливости или эффективности, а не на строгой правовой форме. «ЕГРН-центричность» здесь даёт один из основных сбоев: она предлагает очерчивать сферу действия публичной достоверности (и, соответственно, видимости права) по тем же лекалам, что существуют при виндикации. Однако подобное некритичное калькирование без какого-либо обоснования, конечно же, не может не вызывать сомнений, в том числе применительно к решению вопроса о границах публичной достоверности корпоративных реестров.

Это особенно заметно, когда фактор «помимо воли» начинает примеряться к тем областям, где фактическое владение не может создавать видимости права. Парадокс здесь заключается в следующем: традиционно под волей в данном случае понимается фактическая воля на передачу владения, а не юридически значимая воля на совершение сделки. Поэтому признание сделки, лежащей в основе передачи владения движимостью, недействительной само по себе не влечёт квалификацию такой передачи в качестве совершённой «помимо воли»: хотя юридически значимая воля в этом случае исчезает ex tunc, это может никак не повлиять на наличие фактической воли на передачу вещи. Однако как только мы выходим за рамки сферы, где фактического владения достаточно для создания видимости права, ситуация кардинально меняется.

Если видимость права связана с записью в реестре, т.е. так называемым книжным владением, возникает вопрос, в какой мере здесь применимы представления о справедливости, воплощённые в ограничении «помимо воли» для фактического владения. Должен ли фактор «помимо воли» вообще учитываться в таком случае (например, в законе отсутствует упоминание о соответствующем ограничении публичной достоверности применительно к истребованию акций (п. 1 ст. 149.3 ГК)? А если данный фактор всё же должен играть роль, то как он должен применяться с учётом различий между фактической волей на передачу владения и юридически значимой волей на передачу доли или акций? В любом случае неизбежной становится корректировка фактора «помимо воли» с учётом того, что не фактическое владение, а реестровая запись создаёт в данном случае видимость права.

Данная проблематика становится видна и применительно к ЕГРН в силу существующего там противостояния фактического и книжного владения (которое, видимо, по общему правилу должно решаться исключительно в пользу книжного владения, поскольку только оно создаёт видимость права). Однако наиболее ярко она проявляет себя в сфере корпоративных реестров, поскольку там мыслимо только «владение» через реестр, а потому «помимо воли» может быть утрачено только оно. Именно поэтому в каждом из разделов (где это актуально) мы будем отдельно останавливаться на том, должен ли фактор «помимо воли» учитываться при определении границ публичной достоверности, и если да, то каким образом его следует понимать применительно к внесению соответствующей записи в корпоративный реестр.

Проблема публичной достоверности реестра акционеров. Отдельно стоит остановиться на вопросе о публичной достоверности реестра акционеров. Влияет ли на публичную достоверность его непубличность, а также ограниченность проверки оснований для внесения записей?

Р.С. Бевзенко пишет, что принцип публичной достоверности «со всей неизбежностью вытекает» из таких начал регистрационного режима, как принципы внесения, открытости и законности. Из этого можно было бы сделать косвенный вывод о том, что отсутствие открытости и/или ограниченность легалитета препятствуют признанию публичной достоверности реестра акционеров. Однако такой вывод, конечно, был бы чересчур поспешным. Как уже упоминалось выше, принцип публичной достоверности реестра представляет собой лишь один из инструментов для создания видимости права. В этом смысле он стоит в одном ряду с такими легитимационными фактами, как владение вещью, обладание доверенностью на совершение действий от имени другого лица или ценной бумагой на предъявителя и т.д. Как нетрудно заметить, многие из указанных фактов являются намного менее надёжными, чем даже такой реестр, который не обладает открытостью и/или ведётся без тотальной проверки законности оснований для внесения записей. Как следствие, непубличность реестра сама по себе не должна исключать достоверность соответствующих записей, а также возможность полагаться на них на основании такой достоверности. Принципы открытости, полного легалитета и т.д. здесь вряд ли могут рассматриваться в качестве обязательных предпосылок для создания видимости (в том числе по той причине, что, как было показано выше, вызывает сомнения, что они могут рассматриваться в качестве универсальных принципов регистрации).

Резюмируя, можно констатировать следующее. Похоже, что действительно универсальный характер имеет только один принцип регистрации, традиционно выделяемый в российской литературе применительно к сфере недвижимости, – это принцип публичной достоверности. Это связано с тем, что любая негативная система регистрации существует прежде всего для того, чтобы создавать видимость права, на которую могли бы положиться участники оборота, получая в силу этого защиту.

При этом любая идея видимости права, в том числе вытекающей из публично достоверного реестра, представляет собой отступление от формализма права в угоду защиты доброй совести в виде полагания на внешний легитимационный факт. Возможность подобного отступления правопорядок иногда ограничивает некоторыми факторами, включая (а) фактор недобросовестности, (б) фактор «помимо воли» и (в) фактор безвозмездности.

Как было показано выше, указанные факторы выполняют функцию корректировки публичной достоверности реестра недвижимости, однако их использование за рамками ЕГРН без дополнительного обоснования не может не вызывать определённых сомнений. Поэтому ниже мы постараемся проанализировать применительно к каждой категории записей, вносимых в корпоративные реестры, то, в какой степени и за счёт каких факторов должна ограничиваться публичная достоверность соответствующей записи.

Кроме того, в ходе дальнейшего изложения мы будем анализировать, обладает ли какой-либо спецификой действие принципа внесения в случае с такими корпоративными реестрами, к которым он применим.

 

3. Записи о создании, реорганизации и ликвидации юридического лица

Начать рассмотрение различных записей в корпоративные реестры стоит с анализа записей о создании, реорганизации и ликвидации юридического лица, вносимых в ЕГРЮЛ, поскольку порядок внесения таких записей подчиняется, пожалуй, наиболее своеобразным правилам, особенно в сравнении с записями в ЕГРН.

В литературе данный тип записей иногда классифицируют (по аналогии со сферой недвижимости) с помощью традиционного деления всех видов записей на регистрацию фактов и регистрацию прав. Так, Р.С. Бевзенко относит регистрацию юридических лиц, а равным образом их реорганизацию и ликвидацию к регистрации фактов (проводя аналогию с регистрацией фактов рождения или смерти человека).

Такой подход вызывает сомнения, поскольку российскому праву неизвестны «фактические юридические лица», которые могли бы участвовать в обороте (или прекращать такое участие) независимо от внесения записи в ЕГРЮЛ. В данном случае именно запись в реестр (и только она) создаёт соответствующий юридический эффект в виде возникновения, изменения или прекращения идеального субъекта права (п. 8 ст. 51 ГК). Таким образом, речь идёт об особом типе регистраций – о регистрации субъекта права, притом такой регистрации, которая явно имеет конститутивный (правоустанавливающий), а не правоподтверждающий характер.

Более того, система регистрации юридических лиц представляет собой уникальный для российского права пример позитивной системы регистрации (на что абсолютно справедливо обращает внимание Р.С. Бевзенко). Включение в ЕГРЮЛ записи о создании юридического лица обладает абсолютной достоверностью и не может быть оспорено с ретроспективным эффектом. Если даже вдруг выяснится, что решение учредителей недействительно (например, в силу того что они, утверждая устав корпорации, действовали под влиянием угрозы), юридическое лицо от этого не прекратит существование ex tunc. В этом смысле внесение в реестр записи о создании юридического лица имеет юридический эффект вне зависимости даже от законности / юридической силы основания для такой записи.

При этом, конечно, если решение о создании юридического лица окажется недействительным (ничтожным или оспоримым), юридическое лицо будет подлежать принудительной ликвидации. Хотя ГК говорит о возможности признания государственной регистрации юридического лица недействительной (в связи с допущенными при его создании грубыми нарушениями закона, если эти нарушения носят неустранимый характер) (п. 6 ст. 51 ГК), данные формулировки не следует понимать буквально. «Недействительность регистрации» служит лишь основанием для принудительной ликвидации юридического лица (пп. 1 п. 3 ст. 61 ГК), а не для признания записи в реестре не имеющей силы ex tunc, а всех сделок, совершённых юридическим лицом, ничтожными.

Напротив, ликвидация как последствие недействительности регистрации будет иметь эффект только ex nunc и происходить в обычном порядке, который ничем не отличается от ликвидации по любому иному основанию. Следовательно, запись о существовании юридического лица как субъекта оборота не лишается силы, а лишь исключается на будущее ровно так же, как исключалось бы любое иное юридическое лицо, прекращающее свою деятельность.

Аналогичный подход зафиксирован в Директиве ЕС 2017/1132 (далее – Директива), а следом за ней и во внутреннем законодательстве стран Европы, включая, например, Германию и Францию: признание регистрации юридического лица ничтожной влечёт лишь принудительную ликвидацию, т.е. фактически имеет эффект строго ex nunc. В Соединенном Королевстве и в штате Делавэр, США, выдача сертификата об инкорпорации в принципе представляет собой завершающий элемент юридического состава регистрации юридического лица, а потому препятствует возможности последующего разворота регистрации.

Здесь вполне уместна аналогия с внесением в реестр записи о правах на недвижимость в рамках позитивной системы регистрации (например, при регистрации прав на недвижимость в рамках системы Торренса). Даже если сделка, на основе которой внесена запись, недействительна, запись не утрачивает силу, а лишь подлежит коррекции за счёт обратной передачи права отчуждателю: если покупатель по сделке не произвёл дальнейшего отчуждения права третьему лицу, то он обязан вернуть такое право продавцу, для чего в реестр вносится новая запись о возврате права (а не аннулируется прежняя запись). Ровно так же и запись о создании юридического лица не аннулируется при недействительности основания для её внесения, а «корректировка» такой записи возможна исключительно посредством новой записи о ликвидации.

То же актуально и для случаев реорганизации юридического лица. Внесение записи о завершении реорганизации, в том числе о прекращении или создании нового юридического лица в рамках такой реорганизации, порождает юридический эффект вне зависимости от действительности основания, т.е. решения участников корпорации, или нарушений, произошедших в процессе реорганизации. Даже признание реорганизации «несостоявшейся» в действительности означает лишь разворот её вспять, а не полное признание всех соответствующих действий лишёнными юридической силы ex tunc. Поэтому следствием того, что реорганизация признаётся несостоявшейся или недействительной, в российском праве выступает то, что, по сути, представляет собой «обратную реорганизацию».

Введение позитивной регистрационной системы применительно к регистрации юридических лиц как субъектов оборота легко объяснимо с политико-правовой точки зрения. У участников оборота не должно возникать сомнений в том, что они вступают в отношения с действительно существующим субъектом права. Поэтому здесь фактически не остаётся места для теории видимости или принципа публичной достоверности: запись в реестре о юридическом лице в любом случае имеет силу, а потому она всегда создаёт не видимость, а реальность права.

Поскольку в позитивной системе регистрации нет смысла вести речь о полноценной публичной достоверности, постольку здесь, по большому счёту, теряют значение и какие-либо ограничители такой достоверности. Для данных целей нет никакой разницы, по какой причине признаётся недействительной регистрация юридического лица (а также реорганизация или ликвидация): например, под влиянием обмана, вследствие заблуждения или из-за неполучения необходимого согласия – последствия будут совершенно одинаковы. Равным образом и нет различия, вступают третьи лица в возмездные или безвозмездные отношения с юридическим лицом, регистрация которого впоследствии признана недействительной: в любом случае соответствующий договор будет иметь юридическую силу, несмотря ни на какие дефекты основания для внесения записи о юридическом лице в ЕГРЮЛ.

В то же время заведомая недобросовестность контрагента может подлежать учёту. Так, если контрагенту юридического лица известно, что оно было создано на основании явно ничтожного решения (например, контрагент сам подделал подписи учредителей под решением о создании корпорации), то заключаемый между таким контрагентом и юридическим лицом договор будет ничтожен. Однако в таком случае речь идёт не об использовании фактора недобросовестности как ограничителя в полагании на видимость права, а об использовании общей оговорки о доброй совести (ст. 10 ГК) как основании для ничтожности сделки. Важно подчеркнуть, что для рассматриваемых целей значение может иметь только явная недобросовестность: участники оборота, конечно же, не несут обязанности проверять действительность решения об учреждении юридического лица.

Таким образом, следует констатировать, что сфера регистрации юридических лиц кардинально отличается от большинства иных систем регистрации, существующих в российском праве. Здесь используется позитивная система регистрации, исключающая необходимость прибегать к принципу публичной достоверности или теории видимости права. Регистрация в данном случае имеет конститутивный характер и строится на посубъектной основе.

 

4. Запись о принадлежности доли участия

Все вопросы, связанные с отражением в корпоративных реестрах информации о принадлежности доли участия в корпорации, можно подразделить на две условные категории. Во-первых, речь идёт о проблематике реализации прав участия в корпорации, т.е. о том, в каких случаях реестровая видимость наличия прав участия имеет значение при осуществлении корпоративных прав. Во-вторых, отдельного анализа заслуживают вопросы, связанные с возможностью добросовестного приобретения доли участия (а также иных прав в отношении неё) на основании доверия к записи о принадлежности доли в реестре.

 

4.1. Реализация прав участия в корпорации

4.1.1. Принцип внесения

Принцип внесения в отношении рассматриваемого типа записей выполняет примерно те же функции, что и в случае с записями о праве собственности в ЕГРН: сделочная передача прав участия происходит только тогда, когда в реестр вносится соответствующая запись. В то же время, как отмечалось выше, принцип внесения имеет естественные ограничения в применении (например, п. 4 ст. 1152 ГК).

К сожалению, в судебной практике нет абсолютного единообразия при решении вопросов, связанных с тем, как принцип внесения должен работать в сфере корпоративного права.

С одной стороны, суды, включая Судебную коллегию по экономическим спорам (СКЭС) и Судебную коллегию по гражданским спорам (СКГД) Верховного Суда, нередко приходят к выводу, что права участия переходят к правопреемнику до момента внесения записи в ЕГРЮЛ. Так, СКЭС при разрешении конкретного спора указала, что в силу п. 4 ст. 1152 ГК со дня открытия наследства к наследнику переходят в том числе все права, удостоверяемые долей в ООО (если уставом прямо не предусмотрено право участников давать согласие на переход доли к наследникам), включая право на участие в общих собраниях, право преимущественной покупки доли и др. Такой же подход нашёл поддержку со стороны СКЭС и в споре о переходе прав на долю участия при ликвидации участника – юридического лица: Коллегия посчитала, что неправильно связывать такой переход с моментом внесения записи в ЕГРЮЛ.

С другой стороны, имеется немало решений, в которых суды отказывают в исках правопреемникам в отношении реализации отдельных корпоративных прав, мотивируя это тем, что на соответствующий момент времени они не являлись обладателями прав на долю в соответствии с реестром. Например, ФАС Волго-Вятского округа в конкретном споре указал, что:

 

«…до выдачи свидетельства о праве на наследство и государственной регистрации соответствующих изменений в Едином государственном реестре юридических лиц состав участников общества является неопределенным, следовательно, возможность реализации субъективного права на преимущественное право покупки доли в уставном капитале возникает по наступлении названных обстоятельств (здесь и далее курсив мой – ИЧ)»

 

Как отмечалось выше, такая же практика существует и применительно к акциям: суды признают титул на акции перешедшим к наследникам с момента открытия наследства, а не внесения записи в реестр, но реализация таких прав становится возможной только после включения в реестр записи о приобретении наследниками соответствующих прав^,.

Более того, аналогичный подход в прямом виде зафиксирован в постановлении Пленума ВАС РФ от 17.02.2011 № 10 «О некоторых вопросах применения законодательства о залоге» применительно к проблематике осуществления прав по ипотеке в тех случаях, когда не действует принцип внесения. В соответствии с разъяснениями, данными Пленумом ВАС, при уступке права требования, обеспеченного ипотекой, права по ипотеке переходят к цессионарию с момента уступки, а не с момента внесения в ЕГРН записи об изменении залогодержателя (абз. 2 п. 14). Иными словами, в данном случае не действует принцип внесения и залоговые права приобретаются цессионарием вне зависимости от изменения реестра. В то же время, как подчеркивает Пленум ВАС, «до государственной регистрации перехода к новому кредитору прав по ипотеке предъявленные им требования, основанные на договоре об ипотеке (например, иск об обращении взыскания на предмет залога), удовлетворению не подлежат». Таким образом, хотя принцип внесения в описанной ситуации не действует, право не может быть реализовано до корректировки реестра.

Следствием такого подхода является возникновение временного разрыва между (а) датой, с которой правопреемник считается приобретшим долю в капитале, и (б) датой, когда в реестр вносится соответствующая запись и, как следствие, правопреемник становится способен реализовать свое право. В сфере недвижимости наличие такого разрыва может, конечно, вызывать определённые неудобства в контексте рассматриваемой проблематики, однако не является критичным: осуществление права собственности на вещь зачастую не зависит от наличия записи в реестре, и проблемы возникают только с распоряжением правом. Однако применительно к правам участия в корпорации такой лаг во времени между переходом прав и внесением записи в реестр порождает намного больше вопросов, поскольку до момента появления записи реализация соответствующих корпоративных прав становится фактически невозможной. Как будет показано ниже, наличие формальной легитимации служит критически важным фактором при определении того, кто является надлежащим обладателем прав требования и секундарных возможностей, воплощённых в доле участия в корпорации (см. раздел 4.1.2).

К сожалению, указанные проблемы усложняют жизнь не только правопреемника (не способного осуществлять корпоративные права), но и других участников, а также самой корпорации, поскольку возникает неопределённость с точки зрения того, кто именно должен получать информацию, участвовать в собраниях и т.д. Наиболее остро проблема стоит в сфере наследования, из-за того что до момента выдачи свидетельства о праве на наследство сохраняется потенциальная неясность в отношении того, кто именно станет обладателем корпоративных прав (а вернее, уже стал, так как принятие наследства происходит с ретроспективным эффектом (п. 4 ст. 1152 ГК)). Поскольку по общему правилу свидетельство может быть выдано лишь по истечении шести месяцев с момента открытия наследства (п. 1 ст. 1162 ГК), временной разрыв между смертью правопредшественника и внесением записи в реестр о переходе прав участия к правопреемнику может быть весьма существенным. В этот период деятельность корпорации может быть в некотором смысле парализована, так как некоторые решения собраний потенциально не смогут быть приняты без участия лица, которому принадлежит спорная доля. Более того, весьма проблематичным становится получение иными участниками согласия на отчуждение доли, отказа от реализации преимущественного права со стороны соответствующего лица и т.д.

Острота этой проблемы наглядно проявилась в деле, рассмотренном СКГД, которое, хотя и касалось спора о преимущественном праве покупки доли в общей собственности, тем не менее полностью релевантно и для сферы корпоративного права. В данном споре один из двух сособственников, намеренный произвести отчуждение доли, направил извещение о таком намерении в адрес иного сособственника в соответствии с п. 2 ст. 250 ГК. Однако второй сособственник к тому моменту умер, в связи с чем возник вопрос, являлось ли указанное извещение надлежащим и может ли наследник, несмотря на такое извещение, реализовать преимущественное право?

СКГД, разрешая спор, посчитала, что, поскольку именно наследнику с момента открытия наследства принадлежит доля в праве собственности, ст. 250 ГК требует, чтобы продающий сособственник направлял извещение о намерении продать в адрес наследника. Такой подход сложно не признать по меньшей мере спорным: до момента выдачи свидетельства о наследстве никто не может считаться преемником в правах и обязанностях наследодателя – как следствие, у продающего сособственника (или участника корпорации) нет правовых оснований для того, чтобы извещать кого-то из наследников до их вступления в наследство. В конце концов, нельзя полностью исключать, что продающий сособственник уведомит не того, кого нужно, поскольку выяснится наличие иных родственников наследодателя, претендующих на наследство, откроется существование завещания и т.д. Таким образом, выбранный СКГД подход, при котором продавец должен извещать наследника, который к тому моменту ещё не вступил в наследство и был включён в реестр, не выдерживает никакой критики.

Какое решение должно считаться оптимальным для решения проблем, возникающих в связи с наличием временного разрыва между переходом прав и внесением записи в реестр?

Наиболее адекватным подходом является тот, который был выработан в практике Президиума ВАС. Высшая судебная инстанция для устранения неопределённости в период между датой открытия наследства и датой выдачи свидетельства о праве на наследство предлагала использовать следующие меры. Согласно ст. 1173 ГК, если в составе наследства имеется имущество, требующее управления (в том числе доля в уставном капитале хозяйственного общества), нотариус или исполнитель завещания вправе учредить в отношении него доверительное управление в соответствии со ст. 1026 ГК. В силу прямого указания закона (абз. 1 п. 2 ст. 1171 ГК) требование об учреждении доверительного управления может быть направлено в адрес нотариуса потенциальными наследниками. Однако, по мнению Президиума ВАС, если наследники (или иные лица, указанные в абз. 1 п. 2 ст. 1171 ГК) не обращаются в разумный срок после открытия наследства с указанным требованием (а нотариус и исполнитель завещания не учреждают доверительное управление по собственной инициативе), то такое требование может быть заявлено другими участниками корпорации.

В данном деле, рассмотренном Президиумом ВАС, возможность предъявления остальными участниками требования об учреждении доверительного управления наследуемой долей была обусловлена тем, что в противном случае не могло быть принято решение об избрании генерального директора, поскольку устав требовал единогласия для принятия такого решения. Как следствие, «непринятие мер по доверительному управлению наследуемой долей в разумный срок могло воспрепятствовать осуществлению права участников общества по организации его деятельности в связи с невозможностью обеспечить кворум на общем собрании участников общества по вопросу об избрании генерального директора общества». В то же время представляется, что анализируемый подход Президиума ВАС должен толковаться широко: у участников и самой корпорации должна быть возможность обратиться с требованием об учреждении доверительного управления в любой ситуации, когда они не могут реализовать свои права в отсутствие лица, способного принимать решения об осуществлении корпоративных прав, входящих в состав наследства.

Вариант с учреждением доверительного управления является наиболее адекватным способом преодоления правовой неопределённости, складывающейся в период между переходом прав участия и внесением записи в реестр. В таком случае запись о доверительном управлении долей вносится в ЕГРЮЛ, после чего любые корпоративные права, воплощённые в долю участия, осуществляются именно доверительным управляющим. По этой причине именно ему должны, например, направляться уведомления о проведении общего собрания, о намерении другого участника корпорации произвести отчуждение доли третьему лицу и т.д. Естественно, и участвовать в общем собрании, реализовывать преимущественное право и т.д. в таком случае будет именно доверительный управляющий, действующий в таком случае в интересах наследственной массы. При этом в случае нарушения доверительным управляющим своих фидуциарных обязанностей в отношении управления имуществом наследники будут иметь право в последующем предъявить к нему иск о возмещении убытков.

 

4.1.2. Принцип публичной достоверности

Общие замечания. В юридической литературе редко обращается внимание на то, что принцип публичной достоверности имеет существенное значение при любом распоряжении правами участия в корпорации (в широком смысле слова), включая реализацию таких прав. Во многом такое состояние дел связано всё с той же «ЕГРН-центричностью»: осуществление прав на недвижимость зачастую происходит за счёт фактических действий, в связи с чем проблематика видимости права отходит на второй план. Поскольку любое лицо может совершить фактические действия по владению или пользованию недвижимой вещью, постольку вопрос о наличии у него распорядительной власти (или видимости такой власти) отходит на второй план.

В то же время права участия в корпорации не могут быть реализованы за счёт фактических действий управомоченного лица, поскольку по большей части представляют собой секундарные правовые возможности (право голоса при принятии решений, право выхода из корпорации, право требовать исключения другого участника, преимущественное право покупки доли (акций) и т.д.) или права требования к корпорации (право требовать предоставления информации или выплаты объявленных дивидендов и т.д.). В обоих случаях вопрос о публичной достоверности (реестровой видимости права) имеет существенное значение. Для секундарных правовых возможностей необходимо решить, насколько совершение преобразовательной сделки лишь формально легитимированным лицом может породить последствия для тех, кто полагался на реестровую видимость права. Для прав требования нужно понять, в какой степени исполнение формально легитимированному кредитору может считаться надлежащим исполнением обязательств со стороны должника (корпорации), а также каковы последствия такого исполнения для третьих лиц.

Права требования. В силу принципа публичной достоверности лицо, указанное в реестре в качестве участника корпорации, хотя и не является, но считается имеющим соответствующие права требования к корпорации, даже если запись о принадлежности прав является ошибочной. Как следствие, исполнение корпорацией своих обязательств в адрес такого лица должно считаться надлежащим исполнением. Например, выплата дивидендов в пользу того, кто указан в реестре, должна освобождать корпорацию от соответствующих обязательств, даже если получатель платежа в действительности не имеет права требовать их получения, а запись в реестр была внесена без оснований.

Своеобразную аналогию в данном случае можно провести и с общими принципами видимости права, действующими в сфере ценных бумаг: исполнение должником в адрес формально легитимированного кредитора признаётся надлежащим исполнением (п. 1 ст. 144 ГК). Впрочем, по сути, такое же правило закреплено и в п. 1 ст. 149.1 ГК уже применительно к бездокументарным ценным бумагам. С учётом того, что доли участия в ООО представляют собой права из договора о ведении общего дела, учитываемые в корпоративном реестре (т.е. с этой точки зрения имеют такую же природу, что и акции), вполне допустимо применять ровно те же правила и к ним. Видимость наличия права на стороне кредитора делает исполнение должника погашающим обязательство, хотя бы в реальности это и было исполнением в адрес лица, не являющегося кредитором.

Подлежат ли в данном случае учёту какие-либо факторы, корректирующие публичную достоверность реестра?

Очевидно, что, как и всегда, значение должна иметь недобросовестность лица, полагающегося на реестровую видимость права. П. 2 ст. 144 ГК предусматривает следующее правило в отношении документарных ценных бумаг: если должник по ценной бумаге знает о том, что исполнение производится лицу, которое «не является надлежащим обладателем права на ценную бумагу», то, хотя исполнение продолжает считаться надлежащим, должник обязан возместить настоящему кредитору понесённые убытки. По-видимому, аналогичный подход должен применяться и в случае, когда исполнение производится корпорацией в адрес формально легитимированного участника: если корпорация недобросовестна, то, исполняя обязательство лицу, указанному в реестре, она освобождается от обязательства, но должна возмещать убытки реальному обладателю прав участия (например, проценты за пользование денежными средствами из-за выплаты дивидендов не тому лицу). Для рассматриваемых целей недобросовестным может быть признано только такое юридическое лицо, которое точно знает об отсутствии у субъекта реальных прав на долю участия в капитале. Корпорация, конечно же, не должна проводить какой-либо дополнительной проверки оснований для внесения соответствующей записи в корпоративный реестр.

В то же время фактор «помимо воли» в рассматриваемом контексте не играет существенной роли. В соответствии с п. 3 ст. 149.1 ГК здесь можно применить абз. 2 п. 1 ст. 145 ГК, в соответствии с которым лицо, составившее документарную ценную бумагу, отвечает по ней и в случае, если она поступила в обращение помимо его воли. Для долей участия в корпорации, учитываемых в реестре, это означает, что, даже если выпуск таких долей произошёл помимо воли юридического лица или его участников, корпорация должна исполнять свои обязательства в адрес того, кто обладает реестровой видимостью права. Корректирующим фактором в данном случае может выступать исключительно недобросовестность формально легитимированного лица (п. 3 ст. 149.1 и абз. 2 п. 1 ст. 145 ГК).

Аналогичным образом фактор безвозмездности в данном случае также не имеет никакого значения. Корпорация должна будет произвести исполнение в отношении прав требования, принадлежащих участнику, вне зависимости от того, стал ли он обладателем корпоративных прав на возмездной или безвозмездной основе.

Секундарные права. Каковы последствия реализации формально легитимированным лицом секундарных прав, входящих в состав доли участия в капитале корпорации? Например, должна ли подача голоса на общем собрании считаться имеющей силу (ввиду реестровой видимости права) или, напротив, признаваться ничтожной (поскольку голос подаётся лицом, в действительности не имеющим прав)?

Указанные вопросы достаточно непросты с догматической точки зрения. Дело в том, что в доктрине обычно отдельно не обсуждаются случаи, когда реализация секундарного права могла бы быть связана с видимостью права. Это можно объяснить, если вспомнить, что цель теории видимости состоит в защите участников оборота, полагающихся на такую видимость. Секундарные же права реализуются за счёт односторонних действий управомоченного, что может создать иллюзию отсутствия кого-либо, кто полагался бы на видимость наличия права на стороне того, кто реализует секундарные права.

В то же время секундарные права, конечно, не существуют вне правоотношений (как иногда утверждается в доктрине): наличию секундарного права корреспондирует состояние связанности на стороне иного лица. Реализация секундарного права оказывает воздействие на правовую сферу того, кто находится в указанном состоянии. Как следствие, теория видимости могла бы претендовать на применимость и тогда, когда речь идёт о секундарных правах, если это требуется для защиты полагания лиц, связанных осуществлением таких прав.

Кто связан реализацией секундарных правовых возможностей, входящих в состав доли участия в корпорации? Обычно таковыми лицами являются другие участники, а также сама корпорация. Например, голосование на общем собрании имеет последствие в виде принятия или непринятия решения, которое, в свою очередь, может порождать дальнейшие юридические последствия как для корпорации, так и для участников (например, принятие решения о внесении дополнительных вкладов в имущество, выплате дивидендов, назначении генерального директора и т.д.).

Как следствие, и сама корпорация, и другие участники должны иметь возможность полагаться на реестровую видимость наличия прав у каждого из участников. Реализация формально легитимированным лицом секундарных правовых возможностей по общему правилу может иметь ровно те же последствия, что и их осуществление действительным участником. В этом случае, как и во всех других, формальность конструкций права (никто не может осуществить чужое право) отступает перед необходимостью защиты полагания на видимость права (право считается реализованным, несмотря на его отсутствие у соответствующего субъекта).

Такое решение закреплено и в действующем законодательстве применительно к последствиям истребования бездокументарных ценных бумаг.

 

«В случае реализации неуправомоченными лицами удостоверенных бездокументарными ценными бумагами права на участие в управлении акционерным обществом или иного права на участие в принятии решения собрания правообладатель может оспорить соответствующее решение собрания, нарушающее его права и охраняемые законом интересы, если акционерное общество или лица, волеизъявление которых имело значение при принятии решения собрания, знали или должны были знать о наличии спора о правах на бездокументарные ценные бумаги и голосование правообладателя могло повлиять на принятие решения» (абз. 1 п. 2 ст. 149.4 ГК)

 

Иными словами, если формально легитимированное лицо (у которого акции впоследствии были истребованы) проголосовало за принятие решения собрания, то такое решение, во-первых, действительно, а во-вторых, может быть оспорено только при наличии определённых условий. Из этого однозначно следует, что принцип публичной достоверности применяется и в отношении реализации секундарных прав: наличие реестровой видимости оправдывает придание юридической силы сделочным действиям, которые по общему правилу не могут быть осуществлены никем, кроме обладателя соответствующего субъективного права.

При этом корректировка публичной достоверности в данном случае происходит отчасти с помощью вполне традиционных механизмов. Не подлежит защите недобросовестное полагание на видимость права. Законодатель выражает эту идею путём указания на то, что оспаривание решения допускается исключительно в ситуации, когда само АО или «лица, волеизъявление которых имело значение при принятии решения собрания», знали о споре в отношении соответствующей записи о правах на акции.

Под «лицами, волеизъявление которых имело значение при принятии решения собрания», по-видимому, нужно понимать тех акционеров, благодаря голосованию которых решение собрания было принято. Установление круга таких акционеров будет каждый раз зависеть от фактических обстоятельств спора (кворума, количества отданных за решение голосов, числа голосов формально легитимированного участника и т.д.). Кроме того, при оспаривании должна учитываться способность реального акционера повлиять на принятие решения (в первую очередь с учётом размера доли участия в корпорации). Таким образом, ключевая идея, выраженная в абз. 1 п. 2 ст. 149.4 ГК, состоит в том, что решение может быть лишено силы (а публичная достоверность реестра ограничена), если оно не могло бы быть принято без голосования (а) формально легитимированного лица и (б) иных акционеров, недобросовестно полагавшихся на реестровую видимость права. При этом очевидно, что недобросовестными для данных целей должны считаться в том числе такие акционеры, которые знали не просто о споре в отношении акций, но о принадлежности акций иному лицу, нежели то, что указано в корпоративном реестре.

Иные факторы («помимо воли» и безвозмездность) в данном случае в соответствии с нормами позитивного права не играют роли. С политико-правовой точки зрения такое решение не выглядит необоснованным. Как уже неоднократно указывалось выше, данные корректировки вряд ли можно признать универсальными и имеющими стройное догматическое или иное объяснение. Более того, закон даёт суду дополнительную дискрецию: «суд может оставить решение собрания в силе, если признание решения недействительным повлечёт причинение несоразмерного ущерба кредиторам акционерного общества или иным третьим лицам» (абз. 3 п. 2 ст. 149.4 ГК). Иными словами, даже фактор недобросовестности при определённых условиях может не привести к ограничению публичной достоверности записи о принадлежности прав участия в контексте реализации формально легитимированным лицом секундарных прав.

Такие же правила должны применяться и в случае, когда речь идёт о реестровой видимости прав на долю в ООО (поскольку в данном случае мы имеем дело с такой же публичной достоверностью записи в реестре, отражающей принадлежность прав участия в корпорации).

 

4.2. Добросовестное приобретение

Одним из наиболее важных следствий публичной достоверности реестровой записи о принадлежности доли в корпорации является то, что третье лицо способно приобрести такую долю, хотя бы соответствующая запись и была ошибочной, а продавец не был действительным правообладателем. В такой ситуации происходит не производное, а первоначальное приобретение права, поскольку право приобретателя основывается не на наличии права у продавца, а возникает в силу того, что правопорядок защищает доверие видимости права, следующей из реестра.

В отсутствие возможности добросовестного приобретения оборот соответствующих прав всегда оказывается значительно более затруднён и сопряжён с намного большими трансакционными издержками. Весьма характерным примером в данной связи может служить Германия, где до 2008 года не допускалось добросовестное приобретение долей в GmbH. Как следствие, покупателям долей в GmbH приходилось проверять всю цепочку сделок и иных оснований для перехода прав с момента создания корпорации. Введение в ходе реформы 2008 года возможности добросовестного приобретения (пусть и сдерживаемой целым рядом серьёзных ограничений), как отмечается в литературе, существенно повысило определённость в обороте долей.

Публичная достоверность в рассматриваемой ситуации, как и в случае с любым иным правом, учитываемым в реестре, не является безграничной. Как следствие, необходимо отдельно рассмотреть те факторы, которые должны учитываться при приобретении прав участия в корпорации у неправомочного лица (т.е. того, у кого титул отсутствует). При этом в данном случае придётся отдельно анализировать приобретение долей и акций, поскольку требования позитивного права (п. 17 ст. 21 Закона об ООО; п. 1 ст. 149.3 ГК) в данном вопросе на удивление не вполне совпадают.

Фактор недобросовестности. Ограничивает ли фактор недобросовестности публичную достоверность реестра в тех случаях, когда речь идёт о распоряжении долей участия? Каков возлагаемый на приобретателя стандарт исследования достоверности соответствующей записи в реестре? Должно ли лицо, которому не известно об ошибочности записи, предпринимать какие-либо дополнительные действия по её проверке?

Закон об ООО прямо указывает, что приобрести долю в ООО на основании видимости права отчуждателя может только такой приобретатель, который «не знал и не мог знать» о том, что получил долю от того, кто не имел права её отчуждать (абз. 1 п. 17 ст. 21). Иными словами, по своим формулировкам применимые правила весьма схожи с теми, что установлены для добросовестного приобретения права собственности на вещи (п. 1 ст. 302 ГК). Тем не менее в случае со сделками с долями в ООО есть своя специфика, связанная со следующим.

С одной стороны, на приобретателя не возлагается тот необоснованно завышенный стандарт проверки действительности записи в реестре о правах отчуждателя, который был выработан в судебной практике в сфере недвижимости. С другой стороны, это связано главным образом с тем, что сделки, направленные на отчуждение доли в ООО, подлежат нотариальному удостоверению, а потому углублённая проверка титула отчуждателя на практике производится нотариусом (п. 13 и 13.1 ст. 21 Закона об ООО). Таким образом, хотя формально покупатель может полагаться на публичную достоверность записи в реестре, в реальности наличие у продавца титула дополнительно исследуется в ходе процедуры нотариального удостоверения.

Ситуация значительно отличается в случае со сделками с акциями. Согласно абз. 2 п. 1 ст. 149.3 ГК бездокументарные ценные бумаги (удостоверяющие не только денежное право требования) не могут быть истребованы от добросовестного приобретателя только в том случае, если они были приобретены на организованных торгах. Получается, что, если читать ГК буквально, добросовестное приобретение акций на основе видимости титула отчуждателя возможно только в публичных АО. Такое ограничение публичной достоверности реестра акционеров выглядит максимально нелогичным. Создаётся ощущение, что законодатель смешивает два фактора, способных влиять на допустимость приобретения титула на акции от неправомочного отчуждателя: (а) покупку с организованных торгов и (б) добросовестность. Когда акции покупаются на торгах, то (если соответствующая сделка не была адресной) это само по себе должно служить предпосылкой для признания покупателя добросовестным (ведь он даже не мог знать, кто является продавцом). Но добросовестность может быть вызвана отнюдь не только тем, что покупка производилась на организованных торгах. Совершенно неясно, почему добросовестное полагание на видимость права на акции не должна получать защиты за пределами случаев приобретения их на бирже, притом что, например, в ситуации с движимыми вещами приобретатель такую защиту получает, хотя видимость права в этом случае следует даже не из реестра, а из факта владения. Кроме того, невозможно объяснить, почему добросовестный приобретатель доли в ООО согласно абз. 1 п. 17 ст. 21 Закона об ООО оказывается в более защищённом положении, нежели добросовестный приобретатель акций в АО (как непубличном, так и, если акции покупались не на бирже, публичном), согласно абз. 2 п. 1 ст. 149.3 ГК.

По-видимому, единственным адекватным способом устранения такой «дискриминации» является такое толкование абз. 2 п. 1 ст. 149.3 ГК, при котором приобретение акций на организованных торгах считается лишь примером того, по какой причине приобретатель может считаться добросовестным. Однако предпосылкой добросовестности может быть и любой иной случай полагания на реестровую видимость права отчуждателя, если приобретатель не знал об ошибочности такой записи. Это является важным практическим следствием теории видимости вообще и публичной достоверности реестра акционеров в частности.

К счастью, в судебной практике можно встретить дела, в которых суды (даже прямо цитируя положения абз. 2 п. 1 ст. 149.3 ГК) всё же руководствуются более широким подходом к определению того, на чём может основываться добросовестность приобретателя акций, и отказывают в иске об отобрании акций, несмотря на то что те не приобретались на организованных торгах. Кроме того, чаще всего суды не придают никакого значения тому, что истец заявляет иск об истребовании (а) акций в непубличном АО или (б) акций публичного АО, приобретённых по частной сделке, – хотя при буквальном толковании абз. 2 п. 1 ст. 149.3 ГК, описанном выше, одного этого обстоятельства уже было бы достаточно для удовлетворения иска. По-видимому, суды просто закрывают глаза на неудачные формулировки абз. 2 п. 1 ст. 149.3 ГК и применяют более привычные положения п. 1 ст. 301 ГК с их более адекватным стандартом добросовестности.

Фактор «помимо воли». Как отмечалось выше, вопрос о том, какую роль в рамках приобретения права на основе видимости права отчуждателя играет фактор «помимо воли», является весьма неоднозначным. Тот факт, что российское право применительно к обороту вещей восприняло немецкий средневековый принцип «Hand muss Hand wahren», является в известной мере исторической случайностью. Единственное приемлемое объяснение для фактора «помимо воли» сводится к тому, что, закрепляя его, правопорядок пытается добиться более тонкой настройки справедливости решения конкретных казусов для обеспечения хрупкого баланса между приобретателем, приобретающим право в силу доверия его видимости на стороне отчуждателя, и подлинным правообладателем, это право утрачивающим. Это, тем не менее, означает, что применительно к обороту прав, не имеющих материального объекта, справедливость учёта фактора «помимо воли», а равным образом его наполнение подлежат дополнительному обсуждению и обоснованию.

Как отмечалось выше, сложности с определением того, каким должно быть содержание фактора «помимо воли», возникают уже даже применительно к обороту недвижимых вещей. Дело в том, что уже здесь появляется потенциальное противостояние между фактическим владением вещью и «книжным» владением (в отношении записи в реестре). Что именно должно быть утрачено подлинным правообладателем «помимо воли» для того, чтобы возможность добросовестного приобретения недвижимой вещи была заблокирована?

В доктрине часто предлагается считать, что в ситуации, когда собственник движимой вещи лишается владения по собственной воле, возможность её добросовестного приобретения третьим лицом вытекает из видимости права, возникшей если не по вине самого собственника, то при его своеобразном попустительстве (нерачительном поведении), т.е. в силу обстоятельств, которые он мог бы контролировать (отсюда и принцип «Hand muss Hand wahren»). Как следствие, фактор «помимо воли» ограничивает возможность ссылаться на видимость права именно по той причине, что владение как легитимационный факт возникло из-за обстоятельств, которые как бы находятся вне сферы разумного контроля собственника (вещь отобрали, украли и т.д.).

При таком понимании роли фактора «помимо воли» кажется, что при обороте недвижимости он должен касаться книжного владения, поскольку оно и только оно (но никак не фактическое владение) создаёт видимость наличия у лица титула на вещь. Именно такой подход находит поддержку в доктрине, а также в судебной практике.

Как следствие, если для движимых вещей «помимо воли» означает утрату фактической позиции владельца, то для недвижимых вещей – это потеря реестровой позиции собственника. Следует полностью согласиться с А.М. Ширвиндтом в том, что такое разграничение приводит нас к выводу о разном понимании «воли» в этих двух случаях. Для движимых вещей «помимо воли» касается фактической (естественной) воли на передачу владения, в то время как для недвижимых речь, по-видимому, должна идти, напротив, не о фактической, а о юридически значимой (сделочной) воле, поскольку здесь иррелевантно физическое владение.

Те же рассуждения тем более верны для случаев, когда речь идёт о добросовестном приобретении таких прав, которые не имеют материального объекта, в том числе прав участия в корпорации. Об этом говорит, в частности, абз. 1 п. 17 ст. 21 Закона об ООО, препятствующий добросовестному приобретению доли в ООО, если та была утрачена «в результате противоправных действий третьих лиц или иным путём помимо воли лица, утратившего долю или часть доли». «Помимо воли» в таком случае не может означать ничего иного, кроме как утрату реестровой записи в нарушение «юридической» воли на её передачу, в том числе вследствие подлога третьих лиц.

Но если «помимо воли» для регистрируемых прав – это «помимо юридической воли», то означает ли это, что любая недействительность сделки между подлинным участником корпорации и первым приобретателем неизбежно влечёт признание записи в реестре утраченной «помимо воли»?

Р.С. Бевзенко, комментируя ст. 8.1 ГК, предлагает включать в понятие «утраты против воли» доли в ООО «любую ситуацию, когда запись о праве действительного правообладателя была прекращена без его на то воли (в первую очередь в результате подлога)». Между тем, что следует понимать под отсутствием воли правообладателя в данном контексте?

Дело в том, что в случае недействительности сделки об отчуждении доли о наличии юридически значимой воли на передачу записи о праве говорить вряд ли приходится, т.е. запись о праве в любом случае прекращается без воли правообладателя. В другом месте того же комментария Р.С. Бевзенко уточняет ту же идею и предлагает в рамках анализа фактора «помимо воли» в обороте долей в ООО обсуждать «добровольность совершения распорядительной сделки (абзац четвертый п. 11 ст. 21 Закона об ООО) либо подачи соответствующего заявления в регистрирующий орган об отчуждении или обременении права».

Эту идею следует поддержать: в случае, когда видимость права создаётся записью в реестре, фактор «помимо воли» наличествует лишь при условии, что воля на распоряжение не была выражена изначальным правообладателем добровольно, в том числе не была выражена вовсе (подлог, фальсификация). При этом для данных целей правообладатель в том числе несёт риск того, что его представитель (в том числе генеральный директор) осуществит волю на распоряжение, пользуясь наличием (или видимостью) полномочий. Если же распорядительная сделка в отношении доли участия в корпорации недействительна не по той причине, что воля была сформирована недобровольно, т.е. под воздействием насилия или угрозы, то такая недействительность не должна влечь признание записи в реестре утраченной «помимо воли» правообладателя.

Существенный интерес представляет вопрос о том, должен ли фактор «помимо воли» учитываться в сфере оборота акций. Дело в том, что п. 1 ст. 149.3 ГК, регулирующий добросовестное приобретение бездокументарных ценных бумаг, не ставит удовлетворение иска о возврате ценных бумаг подлинному правообладателю в зависимость от того, передавал ли он их первому покупателю добровольно. Р.С. Бевзенко, анализируя данную норму, пишет о том, что в ст. 149.3 ГК «учёт фактора списания бездокументарных акций с соответствующего счёта по воле или не по воле правообладателя не в полной мере отражён (курсив наш. – ИЧ)», и предлагает применять по аналогии ст. 302 ГК. В то же время буквальное толкование ст. 149.3 ГК скорее подталкивает к выводу о том, что там в принципе не упоминается фактор «помимо воли». Лишь в абз. 1 п. 1 ст. 149.3 ГК говорится о том, что иск о возврате акций предъявляется при их неправомерном списании. Однако «неправомерность» в данном случае может толковаться скорее как «в отсутствие основания», а не как «помимо воли». Тем не менее умолчание закона о релевантности рассматриваемого фактора, естественно, не исключает возможности восполнить пробел за счёт аналогии закона или права. Ключевым становится вопрос о том, имеется ли здесь пробел, а также за счёт каких именно норм права он должен восполняться.

В правоприменительной практике преобладают случаи, когда суды при рассмотрении споров по ст. 149.3 ГК считают применимыми положения п. 1 ст. 302 ГК, включая правила об учёте фактора «помимо воли» при истребовании акций у добросовестного приобретателя. В частности, в ряде случаев суды удовлетворяют иски об истребовании акций, поскольку полагают, что обращение на них взыскания в нарушение правил об исполнительном производстве должно квалифицироваться в качестве списания акций «помимо воли» истца.

Насколько обоснованной является такая практика?

С одной стороны, фактор «помимо воли» вряд ли может претендовать на роль универсального ограничителя видимости права вообще и публичной достоверности в частности. Во-первых, даже применительно к виндикации данный фактор не всегда релевантен: так, не допускается виндикация от добросовестного приобретателя ценных бумаг на предъявителя (п. 3 ст. 302 ГК), а также иных документарных ценных бумаг, удостоверяющих денежное требование (п. 3 ст. 147.1 ГК), хотя бы те и были утрачены «помимо воли». Во-вторых, и за пределами виндикации далеко не всегда возникновение видимости права вопреки воле подлинного правообладателя лишает участников оборота возможности полагаться на такую видимость. Например, тот факт, что документарная ценная бумага поступила в обращение помимо воли должника, не лишает добросовестного кредитора требовать исполнения по такой ценной бумаге (абз. 2 п. 1 ст. 145 ГК). Аналогичным образом иррелевантно, по какой причине у участников оборота возникло доверие к тому, что у лица имеются полномочия из обстановки: даже стоящий за прилавком магазина грабитель, насильно проникший туда вопреки воле хозяина, сможет заключить договор от имени магазина с покупателями. Таким образом, вряд ли приходится говорить о том, что в российском правопорядке существует единообразное решение, в соответствии с которым видимость права всегда ограничивается в случаях, когда соответствующий легитимационный факт возникает вопреки воле истинного обладателя права. Скорее похоже на то, что законодатель выбирает случайные решения в зависимости от того, какое из них кажется ему более справедливым применительно к конкретной категории казусов.

С другой стороны, обилие случаев, когда акции списываются со счёта подлинного правообладателя на основании незаконных исполнительных действий, наводит на мысль о том, что и применительно к обороту акций более справедливым является сохранение ограниченной возможности истребовать доли даже у добросовестного приобретателя, если списание изначально произошло явно «помимо воли». В противном случае мы возложим на подлинного акционера риск утраты акций в совокупности с весьма туманной перспективой взыскания убытков с государства, действующего в лице службы приставов.

Поэтому, по всей видимости, ответ на вопрос о роли фактора «помимо воли» при добросовестном приобретении акций должен быть примерно следующим. Российский законодатель в отношении квази-виндикации долей в ООО всё же прямо указывает на необходимость учёта фактора «помимо воли» (абз. 1 п. 17 ст. 21 Закона об ООО). Введение разного регулирования для добросовестного приобретения доли в ООО и акций в АО вряд ли может быть признано обоснованным с догматической или политико-правовой точки зрения, а кроме того, было бы не слишком справедливым, по крайней мере для отдельной категории казусов, возникающих в данной сфере. По этой причине, по-видимому, логичнее всё же учитывать фактор «помимо воли» и при обороте акций, однако через применение по аналогии не ст. 302 ГК, а именно абз. 1 п. 17 ст. 21 Закона об ООО.

Фактор безвозмездности. Традиционным для российского права является подход, в соответствии с которым добросовестное приобретение на основании видимости права исключается тогда, когда такое приобретение было безвозмездным (п. 2 ст. 302 ГК). Такое же решение прямо закреплено применительно к долям в ООО (абз. 1 п. 17 ст. 21 Закона об ООО) и акциям в АО (абз. 3 п. 1 ст. 149.3 ГК).

В данном вопросе нет никаких принципиальных различий в пределах действия публичной достоверности для ЕГРН и корпоративных реестров. Как следствие, здесь возникают ровно те же самые вопросы о том, может ли признаваться возмездным такой приобретатель, который ещё не успел заплатить всю цену к моменту предъявления иска, соотношение возмездности и использования суррогатов исполнения и т.д. Однако указанные вопросы не являются специфичными для корпоративных реестров, а потому их подробное рассмотрение выходит за рамки настоящей статьи.

Момент добросовестного приобретения. Стоит кратко, но остановиться на вопросе о моменте добросовестного приобретения доли в ООО, поскольку позитивное регулирование в данном отношении обладает трудно объяснимыми особенностями.

Применительно к правам на недвижимость рассматриваемый вопрос имеет однозначное решение: согласно абз. 2 п. 2 ст. 223 ГК добросовестный приобретатель становится собственником с момента внесения записи в ЕГРН при условии наличия всех реквизитов, указанных в ст. 302 ГК (т.е. независимо от подачи виндикационного иска и отказа в нём). Этот же подход судебная практика распространила и на случаи добросовестного приобретения движимых вещей (п. 13 постановления № 10/22). Такое решение представляется максимально логичным в рамках теории видимости права: участник оборота может добросовестно приобрести право на основе видимости только при условии, что он совершил ровно те же действия, которые были бы необходимы для приобретения права в порядке правопреемства.

Однако для долей в ООО логичность подхода, к сожалению, не выдерживается. Согласно абз. 2 п. 17 ст. 21 Закона об ООО в случае отказа в иске об истребовании доли такая доля признается принадлежащей добросовестному приобретателю:

(а) по общему правилу – с момента нотариального удостоверения соответствующей сделки и

(б) только в случае приобретения доли на публичных торгах – с момента внесения соответствующей записи в ЕГРЮЛ.

Правило, установленное в абз. 2 п. 17 ст. 21 Закона об ООО, неудачно по двум причинам. Во-первых, добросовестное приобретение увязано с отказом в иске об истребовании доли. В этой части закон не стоит понимать буквально: здесь актуально то же решение, что выработано в сфере вещных прав: добросовестное приобретение происходит вне зависимости от подачи иска со стороны подлинного правообладателя. Во-вторых, абсурдным образом по общему правилу добросовестный приобретатель считается приобретшим долю раньше, чем обычный приобретатель: не с момента внесения записи в ЕГРЮЛ (абз. 1 п. 12 ст. 21 Закона об ООО), а с момента нотариального удостоверения сделки о распоряжении долей. По-видимому, здесь российским законодателем допущена нелепая и печальная оплошность. По ранее действовавшему законодательству доля в ООО в общем порядке переходила к правопреемнику с момента нотариального удостоверения распорядительной сделки. Однако затем, меняя это общее правило и привязывая переход доли к внесению записи в ЕГРЮЛ, законодатель забыл внести правки в абз. 2 п. 17 ст. 21 Закона об ООО, что и привело к различиям в моменте приобретения доли в порядке преемства и в порядке добросовестного приобретения.

Остается надеяться, что эта очевидная ошибка будет в какой-то момент исправлена, а до этого судам, видимо, при возникновении споров придётся толковать абз. 2 п. 17 ст. 21 Закона об ООО contra legem.

 

4.3. Иные вопросы

Публичная достоверность записи в корпоративном реестре о принадлежности прав участия позволяет ставить следующие вопросы:

– не может ли добросовестное лицо, опираясь на реестровую видимость своего права участия в корпорации, добросовестно приобретать их по давности по аналогии со ст. 234 ГК (при соблюдении иных реквизитов и несмотря, например, на утрату записи помимо воли подлинного правообладателя)?,

– может ли залогодержатель, полагающийся на реестровую видимость прав участия залогодателя в капитале корпорации, приобретать право залога, хотя бы залогодатель в действительности не был участником (применительно к абз. 2 п. 2 ст. 335 ГК)?

На текущий момент ни позитивное право, ни судебная практика не дают сколь-либо четких ответов на поставленные вопросы. Тем не менее с точки зрения политики и догмы права нет никаких препятствий для того, чтобы ответить на каждый из них положительно. Публичная достоверность записи в корпоративном реестре о принадлежности прав участия создаёт все необходимые предпосылки для возможности как приобретения соответствующих прав по давности, так и добросовестного установления залога (с поправкой на стандартные ограничители видимости права, рассмотренные в разделах 4.1 и 4.2).

 

5. Запись о полномочиях директора

Общие замечания

Последний тип записей, который стоит отдельно рассмотреть применительно к ведению корпоративных реестров, касается внесения информации о том, кто имеет полномочия действовать от имени юридического лица без доверенности. Для простоты далее мы будем вести речь о генеральном директоре (или сокращённо – директоре), хотя формально эту же позицию может занимать и управляющая организация или управляющий.

Как справедливо отмечает Р.С. Бевзенко, включение в ЕГРЮЛ информации о директоре носит деклараторный характер. Дело в том, что полномочия директора возникают отнюдь не с момента внесения сведений в реестр, а с момента, когда принимается корпоративное решение о его назначении (предоставлении ему полномочий), а он выражает своё согласие с таким назначением. Как следствие, директор способен выступать в обороте от имени юридического лица ещё до внесения записи в ЕГРЮЛ, однако в качестве доказательства наличия полномочий ему придётся всякий раз представлять все документы, подтверждающие назначение. Ровно так же обстоят дела и с прекращением полномочий директора: они утрачиваются не с момента записи в ЕГРЮЛ, а с момента, когда прекращаются полномочия на ведение чужого дела, предоставленные директору.

Однако только внесение в ЕГРЮЛ записи о директоре создаёт видимость наличия у такого директора полномочий выступать в обороте от имени юридического лица. С этого момента в силу п. 2 ст. 51 ГК включается действие принципа публичной достоверности, вследствие чего третьи лица вправе полагаться на то, что лицо, указанное в реестре, обладает полномочиями директора. Как следствие, по общему правилу заключение третьим лицом сделки с таким директором, действующим от имени юридического лица, связывает обязательством само юридическое лицо, если даже окажется, что запись является недостоверной, поскольку она была внесена в реестр в отсутствие действительного основания. В этом смысле само внесение записи создаёт особую форму «видимых» полномочий (Rechtsscheinvollmacht), основанных на реестровой записи.

Такое регулирование является базовым в большинстве стран Европы, поскольку основывается на положениях Директивы. Согласно ст. 8 Директивы в случае соблюдения формальностей по раскрытию информации о полномочиях органа выступать в обороте от имени компании, третьи лица могут полагаться на такие полномочия вне зависимости от дефектов в назначении, если только не будет доказано, что третьему лицу было известно о таких дефектах (см. также ст. 16(7) Директивы). Таким образом, принцип публичной достоверности записи о полномочиях директора корпорации закреплён на общеевропейском уровне, притом фактически с единственным ограничением сферы его действия, связанным с недобросовестностью третьего лица.

В то же время, как указывалось выше, принцип публичной достоверности редко действует безусловно и в любом случае предполагает наличие определённых изъятий.

 

Фактор недобросовестности

Первое изъятие – лишение возможности полагаться на реестр в случае, если третьему лицу известно о недостоверности записи. Ключевым является вопрос о том, какие требования предъявляются к такому третьему лицу с точки зрения проверки достоверности записи. Должно ли оно изучать какие-либо документы или информацию, помимо непосредственно самого ЕГРЮЛ?

В соответствии с абз. 2 п. 2 ст. 51 ГК лицо, добросовестно полагающееся на данные ЕГРЮЛ, вправе исходить из того, что они соответствуют действительным обстоятельствам. Это не может не создать ощущения, что участники оборота не должны исследовать что-либо помимо содержания ЕГРЮЛ для целей проверки полномочий директора.

Однако, как упоминалось выше, в сфере недвижимости сложилась аномальная ситуация, при которой суды, несмотря на постулируемый в доктрине принцип легалитета, требуют от приобретателей недвижимости проведения весьма глубокой дополнительной проверки для установления того, является запись в ЕГРН о праве собственности продавца достоверной или нет. К счастью, применительно к записи в ЕГРЮЛ о наличии полномочий действовать от имени юридического лица суды применяют намного более адекватный стандарт добросовестности. Участники оборота могут доверять содержанию реестра в этой части, не проводя дополнительных проверок. Из этого следует, что только прямое знание контрагента о реальном отсутствии у директора полномочий может свидетельствовать о недобросовестности и препятствовать тому, чтобы иметь право положиться на реестровую видимость полномочий.

Иное решение привело бы к значительному усложнению оборота и увеличению трансакционных издержек на проверку полномочий при заключении мало-мальски крупных сделок. Поэтому можно только приветствовать складывающуюся в данной сфере судебную практику, в соответствии с которой по общему правилу контрагенты могут полагаться на запись в ЕГРЮЛ о полномочиях директора и исходить из их неограниченности, не проверяя при этом положения устава. Аналогичное решение существует и в немецком праве, где только непосредственное знание третьего лица о недостоверности записи в торговом реестре влечёт признание такого лица недобросовестным.

Ключевым в данной связи является вопрос, при каких условиях третье лицо должно считаться обладающим знанием о недостоверности записи в ЕГРЮЛ о полномочиях директора.

Существует точка зрения, что для данных целей недобросовестным следует признавать всякого, «кто знал о наличии порока в решении собрания, которым лицо было избрано исполнительным органом корпорации». Однако с таким подходом едва ли можно согласиться в полной мере. Не всякий порок при принятии решения собрания о назначении директора в принципе может служить причиной для недействительности такого решения. Даже если порок достаточно существенный, чтобы влечь оспоримость решения, это само по себе не означает, что кто-либо из участников корпорации захочет или станет его оспаривать. Поэтому одного лишь знания о «наличии порока» явно мало для того, чтобы признавать недобросовестным третье лицо, полагающееся на реестровую видимость полномочий директора. Недобросовестность для данных целей, по-видимому, может быть вызвана исключительно ситуациями, когда решение собрания является (а) явно ничтожным или (б) явно оспоримым и имеются веские основания считать, что оно будет оспорено. Исключение составляют ситуации, когда контрагентом выступает один из участников корпорации: он не может ссылаться на реестровую видимость полномочий директора, если участнику (даже в отсутствие каких-либо отметок в ЕГРЮЛ) известно о корпоративном конфликте и споре о назначении директора.

Если третье лицо в силу своей недобросовестности не вправе полагаться на реестровую видимость полномочий директора, сделка считается совершённой между таким третьим лицом и директором, действующим от своего имени. На это же указывает и Пленум ВС в абз. 3 п. 122 постановления № 25: «В иных случаях, когда сделка от имени юридического лица совершена лицом, у которого отсутствуют какие-либо полномочия, подлежат применению положения статьи 183 ГК РФ». Это означает, что юридическое лицо (как квази-представляемый) имеет секундарную возможность одобрить сделку с ретроспективным эффектом (п. 2 ст. 183 ГК), в результате чего она будет считаться изначально совершённой между третьим лицом и юридическим лицом.

В то же время право на отказ от такой сделки в случае, если юридическое лицо её не одобряет (п. 3 ст. 183 ГК), должно иметься не только у третьего лица как контрагента, но и у директора. Дело в том, что в рассматриваемой ситуации совершенно неясно, кто из них является более недобросовестным: (а) контрагент, которому известно об отсутствии у директора полномочий, или (б) директор, которому как раз об этом может быть ничего неизвестно (поскольку, например, он не был в курсе дефектов, лежащих в основании решения о назначении). В таком случае будет странно давать возможность отказаться от договора недобросовестному третьему лицу, но не давать такого же права директору, если тот добросовестно полагался на реестровую видимость своих полномочий. Как следствие, в порядке аналогии у такого добросовестного директора должна быть возможность отказаться от сделки применительно к п. 3 ст. 183 ГК (при этом предоставление ему такой возможности выглядит даже более обоснованным, чем в случае с недобросовестным контрагентом).

 

Фактор «помимо воли»

Реестровая видимость полномочий директора не действует в ситуации, когда соответствующая запись была внесена в ЕГРЮЛ помимо воли. На это прямо указывает абз. 2 п. 2 ст. 51 ГК:

 

«Юридическое лицо не вправе в отношениях с лицом, полагавшимся на данные единого государственного реестра юридических лиц, ссылаться на данные, не включенные в указанный реестр, а также на недостоверность данных, содержащихся в нем, за исключением случаев, если соответствующие данные включены в указанный реестр в результате неправомерных действий третьих лиц или иным путем помимо воли юридического лица»

 

Данное исключение из принципа публичной достоверности также почти дословно воспроизведено в абз. 2 п. 122 постановления № 25:

 

«По общему правилу, когда сделка от имени юридического лица совершена лицом, у которого отсутствуют какие-либо полномочия, а контрагент юридического лица добросовестно полагался на сведения о его полномочиях, содержащиеся в ЕГРЮЛ, сделка, совершенная таким лицом с этим контрагентом, создает, изменяет и прекращает гражданские права и обязанности для юридического лица с момента ее совершения (статьи 51 и 53 ГК РФ), если только соответствующие данные не были включены в указанный реестр в результате неправомерных действий третьих лиц или иным путем помимо воли юридического лица (абзац второй пункта 2 статьи 51 ГК РФ)»

 

Что для данных целей означает «помимо воли»? Ответ является непростым.

Так же, как и в случае распоряжения долей участия, здесь, конечно, не может идти речь о фактической (или естественной) воле, направленной на передачу некоторой фактической позиции (такой как владение). Следовательно, «помимо воли» – это вопреки некоторой юридически значимой воле, притом «воле юридического лица». Попробуем разобраться, что это может означать в контексте рассматриваемой категории записей, вносимых в ЕГРЮЛ.

Основанием для внесения в реестр сведений о лице, имеющем полномочия действовать от имени юридического лица, является принятие общим собранием или советом директоров решения о назначении директора (далее мы будем вести речь просто о решении собрания, поскольку для наших целей нет значимых различий между решениями указанных органов). По своей сути данное решение аналогично предоставлению полномочий в рамках отношений по ведению чужого дела (например, по договору поручения или агентирования): юридическое лицо (представляемый) наделяет директора (представителя) особым полномочием на то, чтобы действовать в обороте от имени юридического лица. При этом по своей природе такое решение (как и любое иное решение собрания) представляет собой особый вид сделки, которая совершается лицами, входящими в орган управления корпорации, но создаёт юридические последствия прежде всего для самой корпорации. Иными словами, воля юридического лица для данных целей – это фикция, поскольку к ней приравнивается результат волеизъявлений (голосований) участников соответствующего собрания. Немаловажно напомнить, что решение собрания не обязательно должно быть единогласным – как следствие, воля юридического лица на предоставление полномочий директору может быть сформирована за счёт волеизъявлений простого большинства участников собрания (если уставом не требуется повышенное большинство). Таким образом, необходимо понять, какие именно дефекты воли и на стороне каких именно лиц могут вести к тому, что реестровая видимость наличия у директора полномочий образуется «помимо воли» юридического лица.

Поставленный вопрос не имеет вполне чёткого ответа в российской доктрине и судебной практике. Пожалуй, единственная категория случаев, по поводу которой не должно быть споров, – это ситуации, когда решение собрания в действительности не принималось вовсе, т.е. было подделано третьими лицами. Собственно, на это ориентируют и использованные в абз. 2 п. 2 ст. 51 ГК формулировки, где внесение записи в ЕГРЮЛ «в результате неправомерных действий третьих лиц» обозначено в качестве основного примера действий «помимо воли юридического лица». Тем не менее это никак не помогает в ответе на вопрос о том, вносится ли запись «помимо воли» тогда, когда в её основе лежит ничтожное или оспоримое решение собрания.

В практике Президиума ВАС по спорам о виндикации вещей ранее сложилась позиция, в соответствии с которой вещь считается выбывшей из владения юридического лица помимо воли, если она была передана контрагенту директором, назначенным на основании недействительного решения. В то же время такой широкий подход к толкованию фактора «помимо воли» не может не вызывать возражений. Вряд ли правильно считать, что в результате всякой недействительности решения о назначении генерального директора передача владения вещью по любому договору, заключённому им за время, пока он значился в ЕГРЮЛ, должна признаваться произошедшей помимо воли юридического лица. В противном случае это существенно ограничивало бы публичную достоверность реестра и выступало чересчур серьёзным отступлением от реестровой видимости наличия полномочий.

По-видимому, именно по этой причине О.Р. Зайцев толкует упомянутую практику Президиума ВАС более ограничительно и с учётом фактов конкретных дел, а потому предлагает считать, что воля юридического лица отсутствует, если внесение записи в ЕГРЮЛ происходит «помимо воли основных (мажоритарных, доминирующих) участников юридического лица (вследствие проведения собрания без их участия миноритарным участником или подделки третьим лицом решения об избрании директора)». Такой подход также выглядит достаточно спорным.

Во-первых, совершенно неясно, по каким причинам предлагается проводить дискриминацию между мажоритарными и миноритарными участниками. В частности, непонятно, почему внесение в ЕГРЮЛ записи о полномочиях директора на основании решения мажоритария считается произошедшим «по воле» юридического лица, хотя такое решение тоже может быть ничтожным (например, ввиду несоблюдения требований о кворуме или большинстве) или оспоримым (ввиду существенных процедурных нарушений).

Во-вторых, не вполне ясно, почему риск того, что мажоритарий окажется обманутым миноритарием («принявшим» решение в отсутствие кворума), должен лежать на добросовестных участниках оборота, доверившихся реестровой видимости полномочий, а не на юридическом лице.

По-видимому, необходимо отдельно проанализировать вопрос о том, может ли включение в ЕГРЮЛ записи о директоре считаться произошедшим по воле или помимо воли юридического лица, для случаев ничтожности и оспоримости такого решения.

Ситуация ничтожности, с одной стороны, может показаться простой. Если соответствующее решение собрания было принято, например, в отсутствие кворума или необходимого большинства, то с формально юридической точки зрения никакого решения нет и не было, так как оно не порождает никаких юридических последствий (ст. 181.5 ГК; п. 6 ст. 43 Закона об ООО; п. 10 ст. 49 Закона об АО). Если решение собрания о назначении директора является ничтожным, то вряд ли можно всерьёз рассуждать о том, что наличествует юридически значимая воля на предоставление ему полномочий. Как следствие, есть соблазн сказать, что в этом случае запись о директоре вносится в ЕГРЮЛ «помимо воли» юридического лица. Именно такой подход часто находит воплощение и в судебной практике, квалифицирующей, например, внесение записи о директоре в ЕГРЮЛ на основании ничтожного решения собрания (принятого в отсутствие кворума) в качестве произошедшего «помимо воли» юридического лица.

С другой стороны, как уже отмечалось, с точки зрения теории видимости единственным сколько-нибудь убедительным объяснением фактора «помимо воли» является ссылка на то, что такое решение является более справедливым способом распределения рисков между субъектом права и оборотом. По сути, защита оборота может иногда объявляться несправедливой, а полагание на видимость права не подлежащим защите тогда, когда такая видимость права возникла не в результате действий, которые можно было бы вменить в своеобразную вину субъекту права. Если вещь была отобрана у собственника, то он не создавал своими добровольными действиями такую ситуацию, когда участники оборота могли бы полагаться на видимость права из владения вещью. Таким образом, фактор «помимо воли» (если он вообще применим для ограничения последствий видимости права или принципа публичной достоверности как частного её проявления) должен, по-видимому, пониматься как охватывающий типический набор случаев, когда правопорядок считает, что субъект права либо вообще не содействовал возникновению видимости права, либо его поведение для данных целей является «извинительным».

Если вернуться к проблематике назначения директора, то ключевым становится вопрос о том, насколько в ситуации, когда решение не было подделано третьим лицом, создание видимости полномочий директора может быть поставлено в вину самому юридическому лицу или соответствующему собранию. Этот вопрос может быть сформулирован и по-другому: каким образом должен распределяться риск между юридическим лицом, с одной стороны, и оборотом – с другой, в ситуации, когда решение собрания недействительно, однако по причинам, не связанным с действиями третьих лиц?

В немецком праве закон формально не ставит публичную достоверность торгового реестра в зависимость от обстоятельств внесения соответствующих записей, включая запись о полномочиях директора (абз. 3 §15 ГТУ). Однако и превалирующая доктрина, и судебная практика исходят из того, что реестровая видимость в данном случае не должна простираться настолько далеко, чтобы защищать третьих лиц, если запись была внесена не по воле юридического лица. В частности, запись о полномочиях директора не имеет свойства публичной достоверности тогда, когда она была внесена на основе решения участников, подделанного в результате сговора одного из участников и внешнего лица.

Тем не менее такой подход нередко критикуется по двум причинам. Во-первых, добросовестные третьи лица не могут распознать, была ли запись о полномочиях директора внесена в реестр в результате действий, находившихся в сфере контроля юридического лица. Во-вторых, такое узкое толкование абз. 3 §15 ГТУ плохо согласуется с положениями Директивы, которая не ограничивает публичную достоверность реестра, несмотря на то что соответствующая запись могла быть внесена помимо воли юридического лица.

Как отмечалось выше, фактор «помимо воли» не имеет какого-либо по-настоящему убедительного объяснения: видимость права с точки зрения участников оборота не становится менее «видимой» по той причине, что реальный субъект права никак не способствовал её образованию. Это само по себе подталкивает к выводу о том, что обстоятельства «помимо воли» должны толковаться достаточно узко, чтобы дополнительно не дестабилизировать оборот: видимость права может быть проигнорирована только в ситуациях вопиющей несправедливости иного подхода (эффективность защиты оборота может отступать только перед случаями явной злонамеренности).

Кроме того – что более важно – если решение не было подделано третьим лицом, то вряд ли можно вести речь о наличии обстоятельств, которые находятся совсем вне сферы контроля участников юридического лица. Например, если один из участников фальсифицирует решение собрания о назначении директора ввиду отсутствия необходимого кворума, то, кажется, соответствующие риски должны ложиться на других участников, которые решили вести с ним общее дело, а также на само юридическое лицо, но не на иных участников оборота, полагающихся на запись ЕГРЮЛ о наличии у директора полномочий. В конце концов, соглашаясь учредить юридическое лицо вместе с партнерами, участник как раз принимает на себя риски нарушения фидуциарных обязательств со стороны таких партнеров, в том числе в форме совершения явно незаконных действий по подделке решений собраний. Это не означает, что пострадавший участник лишён защиты, однако такая защита должна осуществляться в рамках предъявления требований к нарушителю фидуциарных обязанностей, а не в форме лишения участников оборота возможности полагаться на публичную достоверность реестра. Риск подобной ситуации разумнее возлагать на того, кто может его лучше контролировать, т.е. на участников юридического лица и само юридическое лицо. В частности, в качестве меры по контролю над соответствующими рисками может использоваться нотариальное или иное удостоверение принимаемых решений (п. 3 ст. 67.1 ГК).

То же должно касаться и случаев оспоримости решений собраний. Если волеизъявления участников были сформированы без неправомерного воздействия третьих лиц, т.е., например, не вследствие угрозы или насилия, то реестровая видимость полномочий не подлежит корректировке. Если же оспоримое решение было принято в результате действий третьих лиц (например, все или большинство участников голосовали под влиянием угрозы со стороны кого-то, кто не является участником корпорации), то соответствующее волеизъявление должно считаться совершённым, а запись в ЕГРЮЛ – внесённой «помимо воли» юридического лица.

К счастью, приведённые рассуждения находят поддержку в судебной практике. В частности, АС Московского округа, отказывая в удовлетворении иска о признании недействительным договора по той причине, что запись о полномочиях заключавшего его директора была внесена в ЕГРЮЛ на основании решения, признанного впоследствии недействительным, отметил буквально следующее:

 

«…корпоративные споры о полномочиях лица действовать от имени организации не должны оказывать негативное влияние на стабильность гражданского оборота, а также на возможность возложения на добросовестного лица рисков последствий, связанных с заключением договора лицом, от имени которого действовало лицо, впоследствии признанное неуполномоченным»

 

Таким образом, следует признать, что «помимо воли» в рассматриваемом контексте должно толковаться узко и по общему правилу не может охватывать случаи ничтожности или оспоримости решения собрания не в результате подлога или иных незаконных действий третьих лиц (а не самих участников собрания). Возможно, из указанного общего правила в судебной практике могут быть выработаны исключения, однако в основе таких исключений должны лежать совершенно особые случаи, когда возложение риска создания видимости полномочий директора на самих участников корпорации явно несправедливо.

Последствием признания того, что запись о полномочиях директора была внесена в реестр «помимо воли юридического лица», является все та же квалификация сделки в качестве совершённой между директором, действующим от своего имени, и соответствующим третьим лицом (абз. 3 п. 122 постановления № 25).

В данном случае у юридического лица имеется секундарная возможность одобрить такую сделку с ретроспективным эффектом (п. 2 ст. 183 ГК), а у третьего лица – секундарная возможность отказаться от сделки в случае отсутствия одобрения юридического лица (п. 3 ст. 183 ГК). Хотя в литературе предлагается возлагать риски ограничения публичной достоверности реестра на директора (вне зависимости от его добросовестности), в том числе в случае наличия фактора «помимо воли», с этой позицией вряд ли можно согласиться. Если директор добросовестно полагался на видимость наличия у него полномочий (и не участвовал злоумышленно в противоправных действиях по внесению соответствующей записи в ЕГРЮЛ), то у него также должна быть возможность отказаться от сделки с третьим лицом – в данном случае п. 3 ст. 183 ГК должен применяться по аналогии.

 

Фактор безвозмездности

Следует ли учитывать при определении возможности третьего лица полагаться на видимость полномочий директора то, вступает ли такое третье лицо в возмездные или безвозмездные отношения с юридическим лицом?

Р.С. Бевзенко в данном отношении рассуждает следующим образом: хотя ст. 51 ГК не связывает возможность полагания на публичную достоверность с возмездностью сделки, «такое решение все же не означает, что тот, кто, добросовестно полагаясь на записи реестра, вступил в безвозмездную сделку с, например, неуполномоченным директором, сохранит приобретенное имущество». Как следствие, автор считает целесообразным признавать, что приобретение имущества со стороны третьего лица является неосновательным обогащением и подлежит возврату по правилам главы 60 ГК.

Такое решение выглядит спорным с точки зрения как позитивного права, так и соображений справедливости. Р.С. Бевзенко, по-видимому, считает, что безвозмездная сделка, совершённая с третьим лицом, полагавшимся на видимость полномочий директора, остаётся действительной, поскольку иначе речь бы шла о реституции, а не о применении правил главы 60 ГК. Тем не менее исследователь отказывается считать соответствующую безвозмездную сделку достаточным основанием для приобретения прав на имущество с точки зрения норм о неосновательном обогащении. Ситуацию, при которой лицо, приобретшее имущество по сделке, должно считаться неосновательно обогатившимся за счёт контрагента, сложно не счесть аномальной, если сделка заключена, действительна и её основание впоследствии не отпало. Поэтому предлагаемый Р.С. Бевзенко вариант применения норм о кондикции сложно признать соответствующим догматической традиции: отсутствие основания для целей применения главы 60 ГК начинает толковаться необоснованно широко, что способно привести к совершенно непредсказуемым результатам за пределами рассматриваемого казуса.

Кроме того, стоит обратить внимание на несовершенство российских норм о кондикции, позволяющих истребовать у добросовестного ответчика даже такое обогащение, которое уже не сохранилось в натуре (п. 1 ст. 1105 ГК). Как следствие, если согласиться с рассматриваемой точкой зрения, то, например, благотворительный фонд, получивший пожертвование от неуполномоченного директора и потративший соответствующую сумму на свои уставные цели, должен будет вне зависимости от своей добросовестности вернуть деньги дарителю на основании главы 60 ГК. Такой подход вряд ли в полной мере согласуется с идеей справедливости, которая, по-видимому, всё же лежит в основе рассуждений Р.С. Бевзенко о необходимости учёта фактора безвозмездности при определении пределов публичной достоверности записи в ЕГРЮЛ о полномочиях директора. Конечно, устранение такой несправедливости могло бы произойти и в рамках корректировки норм п. 1 ст. 1105 ГК (что нередко и предлагается в литературе). Однако даже это не устранит догматическую нестройность подхода, при котором получатель имущества по безвозмездной сделке может считаться обогатившимся за счёт контрагента, несмотря на то что сделка является действительной и заключённой.

Можно лишь предположить, что на самом деле Р.С. Бевзенко хотел бы признавать безвозмездные сделки, совершённые неуполномоченным директором, недействительными, однако, не видя в позитивном праве каких-либо оснований для этого, предлагает фактически для той же цели (лишения сделки эффекта) использовать нормы о кондикции. Конечно, исследователь абсолютно прав в том, что совершение юридическим лицом безвозмездной сделки не может не вызывать вопросов. Однако борьба с возможными злоупотреблениями должна осуществляться за счёт: (а) признания соответствующих сделок с недобросовестными контрагентами недействительными по специальным основаниям (п. 2 ст. 174 ГК; нормы о сделках с заинтересованностью) и/или (б) привлечения директора к ответственности за нарушение фидуциарных обязанностей, а не за счёт норм о кондикции. В противном случае мы, во-первых, ударим по приемлемым с политико-правовой точки зрения безвозмездным сделкам (например, благотворительность, организация общественных или спортивных мероприятий), а во-вторых, чрезмерно расширим применение норм главы 60 ГК.

Не стоит забывать, что реестровая видимость полномочий директора важна не только тогда, когда заключаются договоры, но и при совершении односторонних сделок, которые сложно квалифицировать в качестве возмездных или безвозмездных. Например, третьи лица могут добросовестно полагаться на наличие полномочий у директора, совершающего отказ от договора, делающего заявление о зачете и т.д.

Наконец нужно отметить, что в тех случаях, когда речь идёт о видимости полномочий обычного представителя (а не генерального директора), фактор безвозмездности традиционно не играет роли. Так, если контрагент по договору полагается на видимость полномочий из доверенности, которая в реальности уже прекратилась, такое полагание получает защиту вне зависимости от того, является ли договор возмездным или безвозмездным (п. 2 ст. 189 ГК). Такое же решение поддерживается и в доктрине, которая не упоминает безвозмездность совершаемой сделки в качестве основания для ограничения применения доктрины видимости полномочий.

Таким образом, следует констатировать, что применение фактора безвозмездности для ограничения реестровой видимости полномочий директора (особенно в отсутствие указания на это в позитивном праве) выглядит чрезвычайно спорным. Представляется, что борьба со злоупотреблениями в данной сфере должна вестись за счёт иных факторов, ограничивающих публичную достоверность, а также иных специальных способов защиты интересов юридического лица (а не за счёт возложения соответствующих рисков на участников оборота).

 

6. Заключение

В качестве заключения можно выделить следующие ключевые тезисы:

1.Исследование проблем, возникающих в связи с ведением корпоративных реестров, возможно исключительно на основе таких принципов ведения реестров, которые являются действительно общими для разных видов регистрации.

2.Регистрация юридических лиц представляет собой редкий для российского права пример позитивной регистрационной системы, что обусловлено спецификой данного типа регистрации: регистрируется не право или факт, а субъект права.

3.Далеко не все факторы, ограничивающие эффект видимости права, следующей из записи в ЕГРН, релевантны за пределами сферы недвижимости.

4.В частности, фактор добросовестности применительно к корпоративным реестрам воспринимается намного менее строго, что освобождает третьих лиц от обременительной проверки верности реестровой записи (что в конечном итоге делает корпоративные реестры более публично достоверными, нежели ЕГРН).

5.Кроме того, фактор «помимо воли» имеет особое содержание, поскольку в случае с корпоративными реестрами речь может идти лишь о «юридически значимой воле», а не о «воле на владение». Например, внесение записи о полномочиях директора должно считаться произошедшим «помимо воли» лишь тогда, когда оно происходит на основании недействительного решения собрания при условии, что такая недействительность связана с подлогом или иными незаконными действиями третьих лиц.

6.Наконец, фактор безвозмездности по общему правилу релевантен лишь в контексте добросовестного приобретения прав участия в корпорации (но не при решении вопроса о защите полагания третьих лиц на реестровую видимость полномочий директора).

7.Любая дальнейшая разработка проблематики, связанной с ведением корпоративных реестров, требует одновременно более глубокой проработки общей теории видимости права.