Судоговорение: поиск ориентиров при написании судебных актов

София Перелыгина, помощник судьи, АС Московского округа

Последнее время я всё активнее убеждаюсь в том, что, чем больше человечество стремится преуспеть в своём развитии, тем дальше от истинного смысла вещей и целей общественного сосуществования оно уходит, теряясь в излишне усложнённых формах и конструкциях. Ведь вполне очевидно, что если все мы люди и живём, чтобы как можно более мирно и комфортно сосуществовать вместе, если не сказать, цивилизованно, то вопросы, регулирующие устройство нашей жизни, должны быть понятны для всех, по крайней мере, для очень многих, а не представлять странную науку и набор звуков для людей непосвящённых.

Эта проблема встаёт наиболее остро, как только мы заводим речь о праве, законотворчестве и судебных актах, в частности, – явлений настолько же важных для общества, насколько же одновременно и непонятных, оттого и бесконечно обсуждаемых.

И ведь это вполне оправданно: несмотря на то, что с момента распада Советского Союза прошло уже почти тридцать лет, мы всё ещё в поисках своих точек опоры, в перманентном процессе самоидентификации органов публичной власти, и построить стабильный и конструктивный диалог между обществом и его представителями во власти пока не получается.

Логично, что не самый приятный срез общественных проблем трагично материализуется в праве и, в частности, в судах. Вот почему, на мой взгляд, настал момент всерьёз задуматься над тем, как выглядит «лицо» права: соответствует ли оно истинному положению вещей внутри системы, достаточно ли оно доступно для общества, насколько удачно оно отражает действительные ценности, которые должно защищать и пропагандировать.

Разбирать и выпускать на дискуссионную площадку эту тему представляет для меня довольно странную затею как для работника аппарата суда: с одной стороны, ты вроде бы ставишь оценку самому себе за исполненную работу; с другой, возможно обозначаешь высоты, которых на данном этапе твоей профессиональной жизни может не получиться достичь, и тогда ты рискуешь быть подвергнут критике за несоответствие действий и убеждений. Однако я верю в диалог судебной власти и общества, которому оно служит, в способность людей посредством дискуссии находить и исправлять ошибки, учиться терпению и отзывчивости, а также в то, что чем чаще судебная система будет вступать в своеобразный монолог с собой, подвергать сомнению и критике свои действия, тем меньше будет риск возникновения недопониманий, которые на сегодняшний день, к моему большому сожалению, заполняют все свободное пространство. Мне искренне хочется, чтобы диалог между судебной властью и профессиональным сообществом не прекращался.

Судебные акты и проблема стилистики

Конечно, на сегодняшний день главным голосом судебной власти остаются судебные акты, качество которых тревожит многих. Вопросы к организации юридического текста стали появляться в моей голове не сразу. Помнится, во времена учёбы на юридическом факультете большинство преподавателей не уставало критиковать меня за стилистику написания письменных работ. Все они говорили примерно одно и то же: «Написано неплохо, но уж больно публицистично». По примерно той же причине моя первая и единственная попытка опубликовать статью в юридическом сборнике закончилась комментарием «это чересчур творческое произведение» и отказом преподавателя передать её в печать.

Чуть позже, в результате довольно длительной работы в суде, первым пунктом в рекомендациях по борьбе с ошибками у меня все также значилось «избавление от публицистического стиля» при написании проектов судебных актов. Однако я искренне продолжала не понимать, что плохого в этом стиле изложения, а главное – каким образом он нарушает чьи-либо права или умаляет авторитет судебной власти. Я честно старалась следовать советам более опытных коллег, однако как должен выглядеть идеальный судебный акт, мне всё также было непонятно.

Я знакомилась с образцами зарубежной судейской мысли, и всё также задавалась одним и тем же вопросом: почему где-то творчески — значит профессионально, а у нас — прочтение судебного акта должно представлять из себя трудоемкий для обывателя процесс, если не сказать мучительный. Наконец, настал спасительный момент, когда я впервые услышала слово «шаблон», и, откопав его в бережно хранимых папках предыдущего помощника, разгадала ключ к технологической стороне вопроса.

Таким образом, вопросы стилистики постоянно раздражали моё сознание, но мне не всегда было понятно почему. И если обучаясь в магистратуре среди сокурсников, у которых отсутствовало первое юридическое образование и которые активно жаловались на то, что понять, что написано в судебном акте, слишком сложно, я неблагоразумно пожимала плечами в ответ, ощущая своё профессиональное превосходство, то когда жизнь случайно подкинула возможность ещё раз задуматься над этой темой поглубже, сомнений в правильности вектора развития стилистики и уж, если хотите, этикета отечественных судебных актов, у меня только прибавилось.

В одной из случайно найденных на просторах Интернета статье, мне попалось замечательное сравнение проблематики написания юридических текстов с произведением Джорджа Оруэлла «1984». Автор блога, опубликованного в Huffington Post, избранный в 2016 году судьёй Высшего суда штата Калифорнии, Бёрк Странски (Burke E. Strunsky) предлагает замечательную аналогию, придуманного Оруэллом термина Newspeak, как антонима Oldspeak, широко используемого в странах общего права термину Courtspeak.

Следует отметить, что термин courtspeak, получивший широкое распространение, в том числе на просторах твиттера под соответствующим хэштегом, довольно пространный и всеобъемлющий, в чем-то даже близкий к термину «стенограмма», но определенно также применяемый к стилистической культуре общения в суде, изложению и пониманию судебных актов. Изучение концепции «судоговорения» в зарубежных юрисдикциях пока ещё не является процессом популярным, но безусловно признаётся важным.

Примечательны и результаты таких зарубежных исследований, которые, как мне кажется, могут служить отличным подспорьем в развитии дискуссии в России.

Судебный акт как литературное произведение

Доктор Лоренцо Газбарри в предисловии к своей работе «Courtspeak: A Method to Read the Argumentative Structure Employed by the International Court of Justice in its Judgments and Advisory Opinions» отмечает, что вполне логичным является вывод о том, что чем убедительнее решение, тем больше шансов на то, что оно будет исполняться. При этом он выступает за идею о том, что для лучшего понимания судебных актов (на примере судебных актов Международного Суда) следует постоянно помнить, что судебные акты существуют в определенном контексте, а не в вакуумном пространстве стерильной юриспруденции. Соответственно, для лучшего их понимания и усвоения аргументации следует читать их так, словно вы читаете художественное произведение.

Бесспорно, очень красивый, а главное достойный подход к установлению диалога с обществом как с потребителем правовой судебной мысли. Однако насколько правильно рассматривать диалог судебной власти и общества как отношения, где общество изо всех сил должно стараться понять суд?

Нисколько не умаляя результаты исследования, позволю себе не согласиться с тем, что вопрос доступности восприятия судебного акта – бремя читателя. В моём понимании, это противоречит самой цели создания судебного органа как института, призванного служить интересам общества. Однако не вижу причин, чтобы не разобрать предлагаемую автором концепцию и взять за основу её элементы при написании судебных актов в нашей юрисдикции, тем более что предлагаемая доктором Газбарри концепция весьма комплиментарна для России.

Рассматривая мотивировочную часть судебного акта, доктор Лоренцо Газбарри предлагает относиться к ней, как к литературному произведению, построенному по канонам русского формализма. Результатом исследования русских формалистов стало построение наивного канона, на который следует опираться автору, если он хочет создать новый литературный шедевр. Согласно подходу русских формалистов идеальный текст должен состоять из следующих элементов: мотива, фабулы и сюжета, героев, голоса и темы.

Кратко разберём функциональную составляющую каждого элемента.

Мотивы. Их роль состоит в том, что каждый аргумент должен найти своё обоснование в единстве судебного акта. При этом судебный акт по существу должен содержать только те мотивы, которые имеют непосредственное отношение к рассматриваемому спору. В качестве иллюстрации доктор Лоренцо ссылается на чеховское ружьё, висящее на стене в первом акте и призванное выстрелить по ходу пьесы. Наиболее удачным автор считает абстрактный вынос мотива в заголовок последующего повествования и дальнейшее его раскрытие в последующих абзацах. Такую конструкцию мы можем наблюдать в обзорах судебной практики Верховного Суда. Однако нет препятствий к адаптированному использованию данной конструкции и в иных актах, посредством выделения каждого вывода суда в отдельный абзац, раскрываемый далее по тексту.

Очевидно, что разумная критика связана именно с отражением мотивов в отечественных судебных актах. На мой ненаучный взгляд, это во многом связано с неустановленной функцией суда в процессе: с одной стороны, суду предоставляется право, а иногда и вменяется обязанность разрешать вопрос о подлежащих применению нормах при ошибочном их заявлении сторонами, а с другой – суд должен быть предельно осторожен в своих высказываниях в процессе, дабы не допустить таких, которые могут быть расценены как нарушение принципа состязательности сторон, оказание предпочтения кому-либо из участников процесса. Иными словами, суд должен всеми силами избежать возможного заявления об отводе, в том числе чтобы завершить процесс с минимальными временными потерями. Таким образом, доводы сторон, которые реально рассматривались судом и принимались всерьёз во внимание, становятся известны сторонам ex post, в судебном акте. Отчасти именно поэтому важно, чтобы у суда была возможность, выходя в процесс, свободно озвучивать доводы сторон, которые он считает наиболее существенными для рассматриваемого спора, подлежащими обсуждению. Такой подход и процессуально эргономичен и одновременно честен, как по отношению к суду, от которого ожидается мотивирование зачастую «пустых» (если позволите так выразиться) доводов, так и по отношению к сторонам, которые имеют законное ожидание, что суд уделит внимание их доводам и огласит свою позицию относительно каждого или же сочтёт некоторые из них слабыми, не подлежащими мотивированию в судебном акте, но в любом случае обратит на них внимание.

Фабула и сюжет, описывающие роль обстоятельств дела в построении судебного акта. Обычный или хронологический порядок обстоятельств дела представляет собой фабулу конкретного спора. Однако сюжет, а именно та последовательность, которую избирает суд, излагая обстоятельства дела, зачастую нарушая хронологический порядок изложения, с целью выделения определенных значимых обстоятельств, имеет ключевое значение. Очевидно, что истинное мастерство будет заключаться в том, чтобы сюжетное изложение не препятствовало пониманию фабулы дела.

Герои отсылают к развитию юридических аргументов как «главных героев» судебного акта. В этой части особо примечательно сравнение, приводимое автором о том, что с точки зрения эстетики судебного жанра, герои кочуют в виде фиксированных персонажей из акта в акт, а определение и принятие победившего аргумента — главный итог семантического «страдания» при написании судебного акта.

Голос – элемент текста, символизирующий, от чьего лица ведется повествование. Чаще всего мы наблюдаем различные комбинации взгляда на обстоятельства дела: со стороны суда, как органа власти, со стороны лиц, участвующих в спорных правоотношениях, а также их сторон. Возможность маневрирования между различными стилями повествования, не сбивая ритм судебного произведения, одновременно наглядно демонстрируя читателю полярность и схожесть взглядов участников процесса, а также взгляд суда на обстоятельства дела, принимаемый за субъективную истину, также будет способствовать изображению картины спора.

Тема олицетворяет предмет спора, право чёткого определения которого, согласно излагаемой теории, нельзя отнять у суда. Это своего рода сумма всех элементов судебного акта, представляющая собой литературное существование текста судебного акта. При этом автор обращает отдельное внимание, что авторитет суда создаётся в том числе благодаря тому, насколько удачно суд может определить «тему» – предмет спора, в том числе исходя из общественных ожиданий от конкретного процесса или, как привычнее нам, исходя из политики права.

Конечно, такое литературно элегантное отношение к судебному акту пока с трудом вписывается в будничную концепцию российского судопроизводства. Однако принимая тот факт, что именно к содержательной части актов в Российской Федерации имеется наибольшее количество претензий, удовлетворить которые на сегодняшний день не получается даже частично, возможно вся концепция написания судебного акта нуждается в коренном пересмотре и решительно творческом подходе. Тем более что в сущности своей подход этот зародился именно у нас, в теории русской литературы, следовательно, рассматривать его как чуждый или чужеродный для российской традиции мы не можем.

Судебный акт как визитная карточка  

В контексте современного отношения к судебному акту как к чему-то неживому, строго формализованному, шаблонному, когда зачастую истинную и важную для общества идею и реальный смысл пытаются вписать в существующие рамки сухости, важно выработать иное отношение у судьи к результатам своей работы: к судебному акту как к своему произведению литературы. Возможно, это именно та толика свободы и творчества, которая в настоящий момент необходима судебной системе в нашей стране, чтобы качественно изменить взаимоотношения общества и суда, повысить авторитетность судебных актов, дать возможность обществу понять, что судья — это не только должностное лицо, обременённое бюрократической рутиной, но и личность, носитель высших ценностей и высокоморальных убеждений, не скрывающихся за нагромождением канцеляризмов, шаблонов и пространных терминов.

В этой части я абсолютно не согласна с тем, что свобода выражения судебного мнения должна проявляться исключительно в особых мнениях, а не в основных текстах. Так, часть авторов считает, что в числе прочего, особое мнение (в ситуации, когда оно поддерживает принятое решение), призвано более доступно, простым языком разъяснить мотивы суда. Такой довод меня смущает. Ведь если следовать такой логике, то довольно неоправданна концепция, при которой призванный разрешить спорную ситуацию судебный акт нуждается в дополнительном разъяснении, более доступным языком. В чём тогда функциональная сущность изготовления полного текста судебного акта, если в реальности он порождает ещё больше вопросов, чем сама спорная ситуация, и нуждается в дополнительном разъяснении?

Если мы обратимся к особым мнениям, то, на мой взгляд, именно в них общество сегодня находит подтверждение того, что судебная власть — это не только малопонятная система, но и живой организм, переживающий за общественные ценности и ставящий своей основной целью защиту граждан. А поскольку наиболее яркие примеры, как, например, особое мнение судьи Конституционного Суда Константина Викторовича Арановского, имеют максимально положительный отклик как со стороны профессионального сообщества, так и со стороны общества в целом, почему бы не брать используемые в таких актах приёмы на заметку?

Ведь отчасти привлекательность особых мнений и состоит в том, что в них легко считывается личность судьи, его «персоналия», если хотите. Мне кажется, сегодня это как никогда важно. Важно для доверия между судом и обществом, для понимания обществом границ своего свободного поведения ради общественного блага, для уважения суда и его авторитета.

Обществу важно понимать, кто вступает в диалог с ним, кто транслирует своё представление о нормах и правилах поведения, даёт оценку действиям или бездействию какой-либо из сторон, а также высказывается в пользу определенных ценностей. Именно в этом месте в нашем правопорядке возникают конфликты восприятия действительности.

Так, прячась за абстрактным понятием «суд», судебная власть искусственно создаёт для себя безопасное расстояние, с которого удобно публично оглашать свои выводы, суждения, без дискомфорта отождествления оглашаемых выводов и мнений с личными убеждениями конкретного судьи относительно принципов справедливости и применения тех или иных норм права в рассматриваемом споре. Такая фикция необоснованно умаляет значимость судьи как человека, как личности со своим характером, увлечениями, убеждениями, взглядами и, наконец, собственной историей жизни. На мой взгляд, это имеет значение, коль скоро перед нами человек, которому доверено оценивать поступки других, а значит, его личность должна быть максимальна открыта и понятна обществу. Избавившись от третьих абстрактных лиц в текстах, мы сможем судить о возможности отправления правосудия конкретным лицом, именно о его соответствии ожиданиям общества и профессиональным идеалам.

Ведь на самом деле, в судебных актах выражается конкретное мнение судьи, коллегии, в лице определенных законом лиц, зачастую подкрепленное личными убеждениями и принципами. И смелость судьи как представителя власти как раз и должна заключаться в том, чтобы открыто, независимо и уверенно излагать свою личную позицию по поводу конкретного спора, подкрепленную профессиональной подготовкой, жизненным и юридическим опытом.

Мне кажется, довольно неловко было бы утверждать об отсутствии персонального фактора при отправлении правосудия. Так почему бы не использовать в текстах судебных актов лексические конструкции от первого лица (считаю, учитываю, пришёл к выводу, принимаю и т.д.), с очевидным исключением для коллегиальных рассмотрений? Однако и в случае коллегиального рассмотрения вопрос персонализации не может быть не разрешен посредством более личного «мы считаем», «судьи пришли к выводу», «большинством голосов установили» и т.д. Процесс хода мыслей и рассуждений, как при единоличном рассмотрении споров, так и при коллегиальном, должен быть понятен любому стороннему читателю судебного акта. Это важно, в том числе и для понимания персональной ответственности за совершаемые действия каждым представителем судебной системы.

Иностранный опыт – принять или отвергнуть?

Конечно, логичным будет упрёк в том, что такой подход к «судоговорению» исторически не характерен для российского права, а чаще встречается в судебных актах стран общего права. Однако, вопреки мнению большинства учёных, я не вижу ничего губительного в заимствовании стилей и мнений иных иностранных юрисдикций в случаях, когда судья чувствует себя максимально комфортно в таком заимствовании или избрании такого ориентира. Я не думаю, что нам следует бояться перенимать опыт английских или американских судей, или судей иных стран, ведь, в конце концов, во всем мире живут абсолютно равные в своих правах и обязанностях люди, вряд ли ставящие под сомнение основные ценности общества и личности, поэтому довольно странно бояться, что, взяв чьи-то традиции правосудия, незакрепощенного, свободного правосудия, мы как-то навредим системе, пропагандирующей ценности гражданских свобод.

Более того, если посмотреть на картину немного глубже, любое утверждение о том, что нам чуждо англо-саксонское право – своего рода заблуждение. Ведь и англо-саксонское право, как отмечают сами английские учёные, не возникло из ниоткуда, оно активно развивалось на заимствованиях из Уэльского права, кодекса Юстиниана, а также иных государственных образований, в том числе феодосийских кодексов, нормы которых проникали в повседневную жизнь с рабами, норманнами и иными странствующими.

Ошибочно представлять этот мир как разделенные и упакованные в вакуум системы, которые никогда не смогут сосуществовать или заимствовать друг у друга — это путь к изоляции, а значит, назад.

В целом, проблема неприятия иностранного опыта в российском праве представляется мне немного надуманной, поскольку ни в одной литературе, ни в одном интервью не встретить уверенно отрицательного отношения, в том числе представителей высшей судебной инстанции, к иностранному заимствованию и рассмотрению иностранного опыта в качестве опоры. Последние изменения в российское законодательство только подтверждают этот вывод. Более того, Вячеслав Михайлович Лебедев во введении к работе «Международное право и Российская система права» выделяет процессы интернационализации современных экономических, социальных, культурных и политических процессов и связывает их с возрастанием роли международного права в иных системах права. В связи с этим возникает вопрос о том, кому всё же должно быть предоставлено право выбора стилистики «судоговорения»: лицу, занимающую высшую ступень юридической карьеры, выбранному из большого числа претендентов, или какой-либо абстрактной группе? Я считаю, что ограничивать судью в свободе изложения его «слова» и «мысли» не соответствует целям правосудия.

Между тем радостно то, что российская правовая мысль осознаёт важность обсуждения этой темы. В авангарде обоснованной критики — Роман Сергеевич Бевзенко, чей взгляд на проблему мне очень импонирует. Также особенно примечательно, что частью дискуссии о стилистике судебных актов являются сами суды. В частности, Шестнадцатым арбитражным апелляционным судом были выпущены довольно занятные научно-методические рекомендации, посвящённые судебным актам и их недостаткам. И хотя по ряду тезисов мои личные убеждения и видение расходятся с позицией авторов, сам факт того, что суды способны распознать симптомы своей болезни, готовы говорить о них, предлагать решения, не может не радовать.

Однако, в целом, отечественная литература по части «судоговорения» немногообразна, и в большинстве своём сводится к перечислению одних и тех же проблем и общих принципов правописания, которые, на мой взгляд, уместны в учебнике русского языка, но не в пособиях по написанию судебных актов.

Идеальный судебный акт: какой он?

Одновременно приятно, что большинство отечественных исследователей сходится во мнении, что судебный акт должен быть понятен простому обывателю, читателю. Однако ввиду активного существования в рамках профессиональной лексики и литературы, границы нормальности и понятности юридического текста стираются, предлагаемые большинством варианты юридических текстов остаются неизменными, а для непрофессионального гражданина недосягаемыми в том плане, что мотивация к их прочтению и пониманию у публики пропадает. Почему-то именно расставание с «канцеляризмами» и «официализмами» представляет для исследователей этой сферы юриспруденции большую опасность. Они полагают, что создание определенных формуляров, шаблонов, использование стандартных фраз и устоявшихся канцелярских словосочетаний способно придать судебному акту ту силу и убедительность, которую ждёт общество.

Действительно ли общество ждёт от суда именно этого? Позволю себе уверенно с этим не согласиться.

Так, любой работник судебной системы, с легкостью назовёт вам пару канцелярских стандартных фраз, за которыми можно легко спрятаться в случае отсутствия времени для достойного аргументированного разбора позиций сторон. К таким фразам, например, относятся:

– «указанные доказательства не принимаются как неотносимые»;

– «вышеизложенные доводы отклоняются как бездоказательные»;

– «иные доводы отклоняются по вышеизложенным основаниям».

Формально, такие «стандартизмы» судебных актов соответствуют нормам процессуального законодательства, но, если мы будем абсолютно честными, глубокой и существенной смысловой нагрузки они не несут, как не способствуют детальному изучению и оценке доводов сторон. Таким образом, сами по себе стилистически сухие и стандартные обороты уверенности и убедительности судебному акту точно не добавляют. Следовательно, являются ли «канцеляризмы» и «официализмы» признаком уверенного и законного судебного акта? Конечно, нет.

Можно согласиться с профессором Татьяной Васильевной Кашаниной в том, что основную часть судебного акта должны составлять общеупотребительные слова, поскольку, как справедливо замечено, судебный акт не является научной статьёй по праву. Но одновременно не представляется возможным поддержать выводы профессора о том, что употребление разговорных или жаргонных терминов недопустимо. На мой взгляд, временами именно такое стилистическое решение может придать судебному акту дополнительное звучание и силу, в чём тоже может найти отражение авторитет судебной власти, что нам прекрасно продемонстрировал судья Конституционного Суда Арановский, влюбивший в себя многих юристов и людей, не имеющих никакого отношения к юриспруденции, одним ярким и честным особым мнением. Однако данное рассуждение заставляет оговориться о том, что всё сугубо индивидуально: и просторечия, и жаргонизмы.

Одновременно хотелось бы возразить на желание некоторых исследователей шаблонизировать, формализовать и единообразить судебные акты. Конечно, когда речь идёт, например, о судебных приказах, то места для спора или несогласия не имеется. Однако, когда мы говорим о свободе изложения судейской мысли, то целесообразность составления и использования каких-либо форм и прочно вошедших в судебный обиход шаблонов вряд ли будет способствовать развитию. Излишний формализм в требованиях не привлекает в профессиональное сообщество людей свободных и творческих, мыслящих за пределами инструкционных границ. Следовательно, естественным образом, формируя такую группу «людей-шаблонов», сама система становится безвольной и неспособной на кардинальные перемены. Возможно, именно результаты таких процессов мы сейчас наблюдаем в правоохранительных органах.

Более того, наличие строгой формы в нашем обиходе зачастую похоже на неловкий оммаж былым временам, где форма слишком часто была важнее содержания. Любая формализованность — это также и страх для судьи: страх отойти от формы, страх нарушить требования, страх, что такие нарушения, хотя и не влекущие нарушений прав граждан и иных участников процесса, тем не менее станут поводом для привлечения их к ответственности со стороны различных органов и т.д.

Мне кажется, чем больше сама система и общество будет стараться уйти от вечного поиска «инструкционного» прописанного решения любой проблемы и больше рассчитывать на свои силы, видение и идеалы, тем быстрее мы сможем построить более живой и открытый и институт, уверенно берущий на себя разрешение ситуаций. Важно, чтобы этот институт владел уверенным и свободным от каких-либо архаичных рамок словом.

Также многие издаваемые брошюры сходятся во мнении, что недостатками текстов судебных актов являются их перегруженность сложносочинёнными и сложноподчинёнными предложениями. Однако с выводом о том, что такое построения текста является однозначным недостатком, можно поспорить.

Во-первых, использование сложных предложений не является нововведением современного российского судебного синтаксиса. Волею случая познакомившись с образцами судебных актов конца 1770-х годов, которые в силу традиций времени отличались краткостью, мною было установлено, что сложные предложения не были чужды судебным актам того времени. Однако чтение и понимание такие конструкции совсем не затрудняют (по крайней мере, в их переводе по состоянию на 1882 год). Да и в образцах отечественных правовых документов также присутствует изобилие сложносочинённых предложений, например, в дореволюционных купчих.

Во-вторых, сложность восприятия того или иного предложения зависит не от его конструкции, а от тонкости обращения с языком при построении. В противном случае знаменитые толстовские предложения-абзацы были бы для нас недоступны. Как мне кажется, представителям страны, олицетворяющей литературу, читающую Льва Николаевича Толстого и Ивана Сергеевича Тургенева в школе, довольно странно предъявлять требования о максимальной краткости предложений. Ещё страннее, что именно у представителей литературной части мира наибольшие проблемы с текстами судебных актов.

Загруженность судов – причина формализма?

Конечно, современные российские реалии, в которых существует судебная система, являются большим вызовом для достижения «идеалей» и поддержания авторитета перед обществом с учётом нагрузки судов. Однако, обвиняя во всём нагрузку в нашей системе, мы немного лукавим. Ведь причиной многих транспортных аварий, неудачных операций, просто некачественно оказанных услуг зачастую является переработка исполнителей и многие другие организационные пробелы. Однако указанные обстоятельства, приводящие к печальным результатам, продолжают оставаться неразрешенными, а мы тем временем привыкаем к новой норме: не ожидать приближенного к идеальному исполнения, гарантированного качества, а просто пожимать плечами, когда в очередной раз происходит что-то, что могло бы быть предотвращено. Винить обстоятельства мы можем сколько угодно, так же, как и ждать жизни в России, близкой к идеалу, качественных реформ, смены сознания и ещё большого числа вещей, которые на нашем веку могут и не случиться, но совершенно ничего не мешает нам начать наконец спрашивать с себя и ставить стандарты качества, в первую очередь, перед собой.

Возвращаясь к Джорджу Оруэллу, хочется вспомнить его цитату из эссе 1946 года «Политика и Английский Язык»:

«Величайшим врагом понятного языка является неискренность. Когда имеется пробел между чьим-то реальными и объявленными целями, человек всегда инстинктивно обращается к длинным словам, утомляющим причастным оборотам, словно каракатица, распыляющая чернила»

Общий смысл приведенной цитаты весьма тонко отражает состояние современного российского правового языка, прячущего за официальностью политико-правовую неразрешенность. Возможно, культура судебной речи, будь то письменной или устной, сейчас нигде не стоит так актуально, как в России, коль скоро установленные на период девяностых и нулевых компромиссы общества и государства исчерпывают свою полезность, а в обществе, и главное в самой судебной системе всё острее стоит вопрос, насколько быстро, а главное, куда необходимо двигаться далее, после состоявшегося объединения высших судебных  инстанций. Происходит неизбежная смена поколений, стандартов, представлений и целей. И именно поэтому важно, чтобы у этого нового поколения появился, заимствуя сравнение Дмитрия Дедова, свой голос и живая речь, достойная общества.